Записки 'важняка'
Шрифт:
– Я прикинулся, что первогодок, только прибыл в часть с пополнением и толком ничего не знаю.
– Что же потом?
– спросил я.
– Стали нещадно бить, до потери сознания. Потом приводили в чувство, снова спрашивали о расположении нашей части, я твердил все одно и то же, и меня снова били.
Так продолжалось еще два раза. Но он - то ли от побоев, то ли от лежания на голом полу в погребе - заболел: его бросало в жар и он уже почти не стоял на ногах...
Глебов обо всем рассказывал настолько искренне, что ему нельзя было не поверить. У него даже слезы
Правдивый характер его рассказа подтверждали и следы побоев.
В конце нашей беседы я не без внутреннего удовольствия извлек из своей полевой сумки то письмо, адресованное Глебову, что мне передал их комсорг Лихой, и торжественно положил его перед адресатом на белоснежную простыню. В первое мгновение Глебов ничего не понял. Но стоило ему скользнуть взглядом по знакомому почерку, как письмо он схватил. Лицо его раскраснелось, пальцы дрожали. И нетрудно было догадаться, какие у него были чувства к той девушке, которая ему написала.
Свое дальнейшее пребывание у него в палате с составлением протокола его допроса я посчитал излишним и тихо удалился.
А на реплику своего коллеги Клименко - прислушаться к словам нашего секретаря Гельтура,- между прочим, я так и не ответил и спорить с ним не захотел. Просто я в своей работе привык ни на кого не оглядываться и придерживаться одного правила - в любом случае поступать только по совести.
Дело Цветкова
1
Идет снег, может быть, последний снег в эту первую военную зиму, которая уже на исходе. Начался утром и все идет, идет. Он засыпал все следы обстрела артиллерийским и минометным огнем нашей передовой и даже на "ничейной земле", между передним краем своих и чужих - немецких окопов, все безлесое пространство, легко простреливаемое из конца в конец, сразу превратил в мирное деревенское поле.
Лучше любого сапера он замаскировал мины и выдвинутые перед окопами колпаки дотов. Снег плотно укрыл и дальние подступы к передовой, без задержек пройдя за расположение всех частей и подразделений во вторых и третьих эшелонах боевых порядков стрелковой дивизии, в которой я служу.
В те далекие дни, используя установившееся временное затишье на этом участке фронта, наша военная прокуратура дивизии, как это и было ей положено, находилась в расположении третьего эшелона, где заняла пустующую контору сельмага в большом прифронтовом селе, покинутом населением.
Когда снежные хлопья залепили все окна этой конторы до такой степени, что через них уже ничего нельзя было разглядеть, вестовой прокуратуры, пожилой солдат, наглухо закрыл окна дощатыми щитами и зажег лампу-молнию. Ее огонь ярко осветил все вокруг и от этого сразу стало по-домашнему уютно. Казалось, что в переносной железной печурке целый день добросовестно обогревавшей нас, прыгающие языки пламени словно ожили и стали рваться наружу, за прихлопнутую дверцу.
Военный прокурор дивизии, подполковник юстиции Прут, что-то сосредоточенно записывал в своем блокноте, сидя за обшарпанным канцелярским столом, пережившим не одно поколение разных начальствующих лиц. В молодости Прут был портовым грузчиком в Одессе.
По роду своей работы прокурор должен обладать безотказной памятью. Должен помнить законодательство и статьи уголовного кодекса, знать права и обязанности военнослужащих и многое другое, в том числе, например, и то, по чьей вине неоднократно вовремя не доставляли горячую пищу на передовую, должен помнить жалобу авиационного техника, по ошибке направленного в пехоту, и просьбу связиста, с матерью которого несправедливо обошлись где-то в прииртышском райцентре.
А Пруту уже под пятьдесят, память у него неважная, поэтому он и не расстается с блокнотом.
В углу, примостившись к шаткому сооружению из фанерных ящиков, играют в шахматы два капитана юстиции, два военных следователя: долговязй себялюбец-пройдоха Клименко и коренастый, молчаливый Рубакин.
– Сергей, - зовет меня Клименко, - иди сюда, помогай слабаку!
Я в прокуратуре третий военный следователь, самый младший по возрасту и по воинскому званию, старший лейтенант юстиции. Тем не менее, как завзятый шахматист, я у них в почете. Ведь до войны я участвовал в небольших, ведомственного характера, шахматных соревнованиях, даже имел 2-й разряд. Это и давало мне право числиться хоть и небольшим, но все же знатоком шахматной теории.
– Ну как? Что скажешь?
– всегда довольный собой спрашивает Клименко. Надо сказать, что Клименко при случае не прочь поиздеваться над своим незадачливым противником.
Вижу, что у Рубакина дела действительно безнадежны. Его король очумело мечется по центру между своими и чужими фигурами. Приткнуться ему негде. Мат неизбежен.
– Теперь тебе самое время либо сразу сдаваться, либо ладью воровать, подзадоривает противника Клименко.
Рубакин вздыхает, качает головой и делает отчаянный ход - жертвует единственно активного слона.
Собственно говоря, слона нет: он пропал без вести во время одного из бесконечных наших переездов, и его роль успешно исполняет боевой винтовочный патрон.
Странная судьба у вещей! Недавно этот патрон лежал в обойме, а теперь вот стоит на шахматной доске. Но может статься, все ведь бывает на войне, он опять ляжет в обойму и его острая головка окажется той последней пулей, которую попавший в беду боец пускает во врага или в собственный висок. Если такое случится со мной, думаю я, глядя на "слона", я выстрелю во врага слишком большая роскошь тратить последний патрон на себя...
Партия окончена. Рубакин сдался.
– Товарищи! Одну минуточку!
– неожиданно раздается высокий, скрипучий голос.
– Вы можете представить что-либо подобное?
Мы оборачиваемся. Начальник нашей прокурорской канцелярии, старший лейтенант юстиции Гельтур, расположившийся в неведомо откуда появившемся у нас плетеном кресле у самой печки, азартно размахивает фронтовой газетой.
Гельтур в штате военной прокуратуры фигура настолько необычная, что о нем стоит рассказать подробнее.