Записки Видока
Шрифт:
После утомительных и бесполезных усилий я решился на скачок, но так сильно повредил себе ноги, что насилу дополз до соседнего кустарника. Я надеялся, что боль стихнет и я смогу бежать до рассвета, но она все усиливалась, и ноги мои распухли до такой степени, что пришлось оставить всякую мысль о побеге. Тогда я дополз до дверей депо, надеясь заслужить снисхождение. Сестра милосердия, к которой я обратился, препроводила меня в комнату, где мои ноги были перевязаны. Эта сердобольная женщина, которую я сумел разжалобить, просила за меня смотрителя депо, и он простил меня. Когда через три недели я совершенно поправился, меня препроводили в Брест.
Острог расположен в середине гавани; самые смелые преступники признавались, что невозможно избавиться от волнения
Моим самым большим желанием было как можно скорее бежать. Для этого мне, прежде всего, следовало убедиться в благонадежности моего товарища по нарам. Это был Бургиньон, винодел из окрестностей Дижона, лет тридцати шести, осужденный на двадцать четыре года за вторичную кражу со взломом. Нищета и дурное обращение превратили его в животное. Казалось, он сохранил только одну способность — с поспешностью обезьяны или собаки отвечать на свисток аргусов. Но для исполнения моего проекта мне нужен был решительный человек, который не отступит перед страхом палочных ударов. Чтобы избавиться от Бургиньона, я притворился больным; его поставили в пару с другим. А когда я «выздоровел», то меня соединили с бедняком, осужденным на восемь лет за кражу курицы из дома священника.
У этого сохранилась по крайней мере известная доля энергии. Первый раз, когда мы остались одни, он сказал: «Слушай, товарищ, ты не желаешь, как мне кажется, долго есть казенный хлеб… Будь со мной откровенен… Ты ничего не потеряешь». Я признался, что намерен улизнуть при первой возможности. «В таком случае, — сказал он, — я дам тебе совет смыться прежде, чем эти носороги аргусы привыкнут к твоей тыкве (лицо), но недостаточно только желать… есть у тебя филиппчики (золотые экю)?» Я ответил, что у меня есть немного денег; тогда он объявил, что достанет мне платье, но мне во избежание подозрений необходимо купить «хозяйство», как человеку, решившему спокойно провести время заключения. Это хозяйство состояло из двух деревянных чашек, маленького бочонка для вина и небольшого матраца, набитого паклей. Был четверг, шестой день после моего прибытия в острог; в субботу у меня уже был костюм матроса, который я немедленно надел под арестантское платье.
На другой день после пушечного выстрела мое отделение отправилось на работу к водокачальне. У решетки камеры, по обыкновению, осмотрели наши наручники и одежду. Зная этот обычай, я наклеил на груди на костюм матроса лоскут цвета кожи. Так как я нарочно оставил незастегнутым воротник куртки и рубашку, стража не стала осматривать далее, и я прошел без затруднений. Я отправился с моим товарищем за груду досок, как будто по надобности; наручники были подпилены накануне, и припай, скрывавший след пилы, легко поддался при первом усилии. Избавившись от цепей, я скинул куртку и панталоны каторжника. Под кожаную шапку я надел парик, принесенный из Бисетра, потом вручил своему товарищу обещанное ему небольшое вознаграждение и исчез.
Глава восьмая
Я без затруднения прошел через решетку и очутился в Бресте, которого совсем не знал. Наконец, после многих остановок и поворотов мне удалось добраться до городских ворот, где находился смотритель, прозванный Подляком. Он угадывал каторжника по жестам, телодвижениям, физиономии; облегчало его труд и то, что человек, пробывший некоторое время в остроге, невольно волочил ногу, на которой была цепь. Однако мне необходимо было пройти мимо этого типа, который с важностью курил трубку, устремив орлиный взор на всех проходивших. Я был предупрежден и, дойдя до Подляка, поставил у его ног молочный горшок с маслом, который купил, чтобы дополнить свой маскарад. Набив трубку, я попросил у него огня. Он исполнил мою просьбу со всей любезностью. Мы пустили несколько клубов дыма в лицо друг другу, потом я покинул его.
Я шел три четверти часа, как вдруг услышал три пушечных выстрела, которыми обычно извещают окрестных крестьян о побеге каторжника. Поймав беглеца, они могли заработать сто франков. Я действительно видел людей, вооруженных ружьями и карабинами, осматривающих кустарники.
Два дня прошли без затруднений; на третий день в нескольких лье от Гемени, на повороте дороги, я встретил двух жандармов. Я хотел бежать, но они закричали, чтобы я остановился, схватившись за свои карабины. Они подошли ко мне; у меня не было бумаг, но я сочинил ответ на всякий случай: «Мое имя Дюваль, родом из Лориана, дезертир с фрегата Кокарда, находящегося в настоящее время в гавани Сен-Мало». Эти подробности я узнал во время пребывания в остроге, куда приходили новости из всех портов. «Как! — вскрикнул бригадир. — Вы Огюст… сын того Дюваля, который живет в Лориане на площади, рядом с Золотым шаром?» Я не противоречил. «Черт возьми! — продолжал бригадир. — Мне жаль, что я задержал вас… но теперь уж ничего не поделаешь… Надо препроводить вас в Лориан или Сен-Мало». Я просил его не отправлять меня в Лориан, опасаясь очной ставки с моими новыми родными. Но он приказал отвести меня именно туда, и на другой день я прибыл в Лориан, где меня заключили в Понтаньо, морскую тюрьму, расположенную возле нового острога и заполненную каторжниками из Бреста.
Допрошенный на другой день комиссаром, я повторил, что я Огюст Дюваль и покинул корабль без позволения, чтобы повидаться с родными. Меня снопа вернули в тюрьму, где среди других моряков находился молодой человек, уроженец Лориана, обвиняемый в оскорблении старшего офицера корабля. Одним утром он сказал мне: «Земляк, если вы заплатите за мой завтрак, я вам сообщу нечто такое, что не огорчит вас».
За десертом он сообщил мне следующее: «Я не знаю, кто вы, но вы не сын Дюваля, так как он умер два года тому назад на Мартинике. Да, он умер, но здесь никто ничего не знает. Теперь я расскажу вам кое-что о его семействе, чтобы вас признали даже родные. Это будет тем легче, что из отцовского дома он уехал очень молодым. Для большей уверенности притворитесь слабоумным вследствие пережитых трудностей и перенесенных вами болезней. Но есть еще кое-что. Прежде чем сесть на корабль, Огюст Дюваль вытатуировал себе на левой руке рисунок, как ото делают многие матросы и солдаты. Я знаю этот рисунок:, алтарь, украшенный гирляндой. Если вы сядете со мной в каземат дней на пятнадцать, я нарисую вам точно такой же».
Собеседник мой казался прямым и откровенным, и участие, которое он принял во мне, я объяснил желанием подшутить над правосудием, — наклонность, присущая всем заключенным. Удовольствие, которое они получают от подобной мести, стоит нескольких недель заключения в каземате. Теперь оставалось попасть туда. Мы вскоре нашли удобный предлог. Под окнами комнаты, где мы завтракали, стоял часовой; мы начали бросать в него хлебными шариками; он пригрозил, что пожалуется смотрителю, а нам только это и нужно было. В итоге мы очутились на дне глубокой ямы, очень сырой, но светлой. Едва нас успели запереть, как мой товарищ взялся за накалывание рисунка. Кроме того, он рассказал мне о семействе Дюваль, которое знал с детства.
Эти подробности очень мне помогли. На шестнадцатый день нашего заключения в каземате меня вызвали, чтобы представить отцу, которого предупредил комиссар. Товарищ мой описал его так, что я не мог ошибиться. Увидев его, я бросился ему на шею. Он меня признал, его жена также признала, как и двоюродная сестра и дядя. И вот, я действительно превратился в Огюста Дюваля; сам смотритель был убежден. Но этого было недостаточно, чтобы меня освободить. Как дезертира с Кокарды, меня должны были препроводить в Сен-Мало, где я предстану перед морским судом. По правде сказать, это меня не слишком пугало, так как я был уверен, что мне удастся бежать по дороге. Наконец, я отправился в путь, получив от своих родных несколько луидоров.