Записки Виквикского клуба (с иллюстрациями)

Сиснев Виссарион Иванович

Он посмотрел непонимающе. Я подумал, что плохо построил английскую фразу, и повторил:

— Значит, родители разрешают тебе так рано по утрам ходить с газетами?

— У нас многие ребята так делают. Некоторые действительно должны помогать родителям, другие, как я, копят на что-нибудь. Мой отец говорит, что это очень полезно для нашего брата, когда мы на собственном опыте узнаем, как даются деньги. А ты здорово говоришь по-английски. Наверное, давно уже здесь? Странно, что я тебя раньше не видел, других-то ребят из вашего дома я знаю в лицо.

Услыхав, что я

в Лондоне совсем недавно, а английский язык учил в московской школе, он ещё раз меня похвалил и добавил, что очень хотел бы побывать в Советском Союзе. Отец его тоже хочет, считает, что, пока не увидишь Россию собственными глазами, невозможно получить о ней правильное представление, а без такого представления невозможно правильно судить, что происходит в мире.

— Он кто, твой отец? — спросил я.

— Зубной врач. Но мне кажется, он стал зубным врачом потому, что его отец тоже им был и дедушка тоже. Больше всего его интересует история. У нас весь дом набит книгами по истории.

— Зачем же он стал зубным врачом, раз его на самом деле интересует история?

— Видишь ли, — терпеливо, как маленькому, растолковывал он, — дедушка хорошо зарабатывал, у него было много пациентов, и он передал их потом папе, который тоже теперь хорошо зарабатывает. А история дело ненадёжное, её по наследству не передашь.

— Значит, ты тоже станешь зубным врачом?

— Скорее всего. Папа делает на этом хорошие деньги.

— А ты хочешь?

— Вообще-то я бы, пожалуй, стал капитаном дальнего плавания, но ведь это тоже малонадёжное дело — то ли станешь, то ли нет.

Тут уж я совсем перестал что-либо понимать: папа его хотел стать историком, но стал врачом, он сам хотел бы плавать по морям-океанам, но пойдёт по папиным стопам. Какой смысл «делать хорошие деньги», если всю жизнь занимаешься нелюбимым делом? И каково приходится пациентам таких врачей, которые хотели бы делать что угодно, но не копаться в чужом рту?

Однако, не желая обижать маленького почтальона, я свои мысли оставил при себе и только предложил:

— Хочешь, помогу?

Он удивлённо вздыбил рыжие брови.

— Но тогда мы должны будем поделить деньги. А это невыгодно нам обоим.

— Да нет, я так просто, без денег.

— Спасибо, лучше не нужно. Ладно, мы болтаем, а мне ещё надо видишь сколько разнести, пока люди не проснулись. Между прочим, меня зовут Клифф. Полностью — Клиффорд Дэй.

Я тоже назвал себя.

Одет он был в драные джинсы, кеды и старенькую ковбойку, поверх которой — шерстяная безрукавка. Я даже засомневался: не врёт ли он насчёт того, что его отец врач с хорошим заработком?

Я рассказал родителям про Клиффа Дэя. Они стали спорить, правильно ли, что такой мальчишка, мой ровесник, должен уже зарабатывать деньги. Папа доказывал, что очень правильно: будет знать, что копейка, то есть пенс, даётся нелегко, и не будет думать, что булки с маслом растут на деревьях. Мама же возражала: у каждого ребёнка должно быть нормальное

детство, не омрачённое лишними заботами. Они даже слегка поссорились, выясняя, кто из них меня «неправильно ориентирует».

Спор продолжался с участием дяди Глеба и тёти Ани — в машине, по дороге к Гринвичской обсерватории. Дядя Глеб взял сторону папы, а тётя Аня присоединилась к маме.

Нас с Вовкой никто не спрашивал, что мы думаем, а мы считали, что летом-то, в такую вот погоду очень даже неплохо подзаработать на тот же велосипед или, скажем, на духовое ружье. Неясным осталось только одно: если летом разносить газеты, то как же тогда с лагерем, от которого ни Вовке, ни мне отказываться не хотелось.

Тётя Аня предложила заглянуть на стоянку «Кэтти Сарк».

Я спросил, что такое «Кэтти Сарк».

Мне ответил дядя Глеб:

— На таких парусниках, как «Кэтти», английские купцы весь земной шар избороздили. Знаменитый путешественник сэр Чарльз Дрейк, на таком же плавал в дальние страны.

— Раз «сэр» — значит, его король наградил? — спросил я, проверяя то, что смутно помнил по «Принцу и нищему».

— Совершенно верно, это значит, что король сделал его кавалером ордена Британской империи. Собственно, правильнее говорить без фамилии, просто — сэр Чарльз.

— А я был бы сэр Витька?

— А я — сэр Вовка? — поддержал мой друг.

Мы с Вовкой после этого долго смеялись и несколько дней величали друг друга не иначе, как «сэр Витька» и «сэр Вовка».

«Кэтти Сарк» — она стояла на суше, на подпорках, — не такая уж и большая посудина. Я раньше никогда настоящих парусных кораблей не видел, только в кино, и мне они представлялись деревянными громадами величиной с дом на Холланд-парк: ведь у них многоэтажные борта с пушкой в каждом окне. Но то военные корабли, они, наверное, такие и есть, вернее, были, а «Кэтти» — чуть побольше речного трамвайчика. Сделан парусник из дерева коричневатого цвета, которое называется «тик», с начищенными латунными деталями.

Я представил, как этот «трамвайчик» в шторм кидало с волны на волну где-нибудь в океане, и поёжился. Папа как будто угадал мои мысли:

— Ну как, сэр Витька, поплыл бы вокруг света на таком красавце?

Я замялся, а Вовка честно признался:

— Страшновато.

— Да уж, страшновато, — согласился папа. — А ведь каравеллы у Колумба ещё меньше были. Если бы он рассуждал, как мы с вами, Америка так и осталась бы неоткрытой.

— Добро, — сказал дядя Глеб, — вопрос об Америке обсудим позже, а теперь пора дальше. Раз наметили Гринвич, значит, в Гринвич.

Гринвич представлял собой обширный парк на холмах, и на самом высоком из них белело здание с куполообразной крышей — Гринвичская обсерватория.

Мы поднялись на вершину холма к обсерватории и вошли в ворота вслед за другими посетителями. На зелёной лужайке за зданием обсерватории стояла группа туристов и смотрела, как фотографируют какого-то человека в берете с тонкими усиками, который почему-то широко расставил ноги. Зрители смеялись и кричали ему что-то не по-английски.

— Французы, — сказал дядя Глеб.