Записки землянина
Шрифт:
Вот, примерно, так он говорил, когда я был близок к очередной истерике. Тогда казалось, что вынесу любую физическую боль лишь бы не видеть этого, лишь бы не знать этих душевных мук. Говорят на войне привыкают. Сомневаюсь. Мне кажется я бы и там не смог, если конечно это был бы не Тигич.
Окончательно я понял это, когда умерла тринадцатилетняя Руна в последний день нашего путешествия на север материка.
То, что мы иногда называем словами «память» или говорим «они всегда будут жить в наших сердца» для тигичан не пустой звук. Они продолжают жить с усопшими говоря о них как о живых. Они не ставят памятники – они помнят.
Внешне Руна ни чем
Она умерла, как и большинство тигичан во время похода – во сне. По-моему нет ничего страшнее, когда ребенок умирает во сне. Объяснить это никто не мог, даже Пазикуу. Все, что он говорил по этому случаю, я воспринимал как очередную дозу успокоительного. Поводом послужило сходство его предположений с уверенностью тигичан в том, что «земля ее не отпустила»
— Некоторые не знают и не могут понять этого, пока не покинут родные края. У других нет такой привязанности. Особенно сложно с детьми. В отличие от взрослы, решивших остаться на родине, не один ребенок не изъявил подобного желания.
Для меня это до сих пор непостижимо. С их-то способностями и не почувствовать?
Я и сейчас считаю, что все эти смерти следствия переутомления организма. И одно лишь мысль утешает, за которую держусь как последний трус и негодяй – что Пазикуу прав.
Поэтому-то и хочу здесь описать, на сколько возможно, наше дальнейшее путешествие по реке словами Руны, которое повторяли дети, вспоминая о ней до момента моего ухода из их мира. Там были слова и о Моте с Лотой, но об этом я как-нибудь в другой раз напишу, хотя они мне так же дороги, как и Руна. И где я был, когда она это говорила? Помню только, что она постоянно болтала, но занятый своими мыслями я не прислушивался к ее словам, хотя мне исправно их переводили. А может, нет.
Пусть это будет на моей совести и моей памятью о ней.
Дети вспоминали о ней в часы безделья, когда на море наступал штиль и не нужно было держаться за плот, чтобы не упасть в воду. Говорили по очереди, кто что помнит. Постараюсь привести их слова в порядок, так как в голове сложилась некая картина, которую она должна была видеть и чувствовать.
Попробую.
Уже и не помню, кто конкретно говорил те или иные слова в ее адрес, точно ли ее мысли. По правде говоря я сначала начертал все на отдельной бумажке прежде, чем перенести на страницы дневника. Боюсь испортить, уйти не в ту степь. Получилось нечто похожее на откровение девочки. Это мой эксперимент. Но именно такой мне теперь помнится Руна.
— Тепло вокруг! Тепло от братьев и сестер, от моих папы и мамы, от деревьев, травы и даже дождика, который иногда превращается в туман по утрам, а днем льет где-то далеко. Было холодно, когда мы ушли из дома. Это из-за того, что мота и Лота остались. Но я продолжаю разговаривать с ними и они снова начали греть меня своими глазами. Их я вижу каждую ночь. Они помогают мне и я им помогаю.
Я еще никогда не
Папа очень здорово умеет строить плоты! Он с первого взгляда может определить подходит ли палка или бревно, для того, чтобы обвязать их.
Иногда я не понимаю что он делает. Не знают и Сима с Ситой. Встанет порой перед недостроенным плотом и трясет над ним пальцем, потом растопырит остальные пальцы и показывает нам. Что он хочет этим сказать? Не выдерживает, идет сам и показывает что нести. Все за ним повторяют. Он наш папа. Первые наши мама и папа ушли в Сому, но до сих пор не вернулись. Еще никто не вернулся оттуда.
Говорят у папы на Севере осталась семья. Увидим ли мы их? И что потом? Никто не знает. Такого еще не было.
Река большая, тихая, живая.
Если бы не папа, то наш плот то же бы развалился. Если бы другие делали все так, как мы, то они бы не тонули и их бы не съели буроны (крокодилы). Буроны быстрые, не дают выбраться из воды. Потом на том месте воронка кружится и пузырьки лопаются. Птицы тоже летают над ними. И тихо все. Люди тихо умирают. Только у папы при этом глаза почему-то странные – большие и влажные. Он хочет бросаться в воду за ними, но его что-то останавливает, будто внутри него что-то сидит. И не только я это заметила. Если мы все разговариваем сами с собой и сами отвечаем на свои вопросы, то он их не получает. Может, было бы понятнее, умей он говорить. А то только жестами…
Когда я об этом услышал, меня передернуло. Но Пазикуу никак не отреагировал. Раскусили меня или нет, до сих пор не знаю. об этом мы еще не говорили и чувствую никогда не заговорим.
Дело сделано.
А какие последствия и выводы предстоят уже не важно.
Я тоже так думаю. В таком предприятии невозможно все предусмотреть, как и не раз подтверждалось.. вот то, что для него потребовалось столько усилий, сложностей еще можно оспорить.
Но я устал от этих дум и не хочу больше ломать над ними голову. Пусть останусь пешкой, пусть будет сон или явь. Все станет ясно, когда мое пребывание здесь закончится.
Только нужна ли мне будет эта ясность?
Впрочем…
Впрочем, на меня напала какая-то хандра.
Пропало желание думать, писать. Делаю это, чтобы скоротать время…
Что-то переменилось во мне. Чем больше погружаюсь в мысли о Тигиче, чем больше подхожу к концу, тем тоскливее…
Они не ставят памятники, а я пытаюсь сотворить историю, которую они не признают.
Для чего я делаю это? Для других? А другие – это кто? Кому интересны мои россказни? Кто поверит? Через некоторое время, если Бог даст пожить, я сам перестану верить, как перестал верить когда-то о пионерском прошлом. Как бы не ругали то время, у меня от него остались светлые воспоминания. Теперь жалею, что не нашел в себе смелости переменить свою жизнь, сделать ее не то чтобы интересной – нужной.