Заповедник гоблинов
Шрифт:
– Да-да, разумеется, – сказал Черчилл растерянно.
Они начали подниматься по тропе. Впереди на фоне светлого неба четко вырисовывался силуэт развалин.
– Я должен заранее извиниться за состояние замка, – сказал мистер О’Тул. – Он полон сквозняков, способствующих насморкам, гайморитам и всяким другим мучительным недугам. Ветер рыскает по нему как хочет, и всюду стоит запах сырости и плесени. Я так и не постиг, почему вы, люди, уж раз вы начали строить для нас замки, не могли сделать их уютными и непроницаемыми для ветра и дождя. Если мы некогда и обитали в руинах, это еще не значит, что нас не влекут удобства и комфорт. Ведь мы жили в них потому, что бедная Европа не могла предложить нам ничего более подходящего. – Он умолк, отдышался
– Две тысячи лет? Не хотите ли вы сказать… – начал было Черчилл и замолчал, заметив, что Максвелл покачал головой.
Мистер О’Тул остановился и бросил на Черчилла уничтожающий взгляд.
– Я помню, – заявил он, – как из того болотистого бора, который вы теперь называете Центральной Европой, весьма бесцеремонно явились варвары и рукоятками своих грубых железных мечей начали стучаться в ворота самого Рима. Мы слышали об этом в лесных чащах, где обитали тогда, и среди нас еще жили те – теперь давно умершие, – кто узнал про Фермопилы всего через несколько недель после того, как пали Леонид и его воины.
– Простите, – сказал Максвелл. – Но не все настолько хорошо знакомы с маленьким народцем…
– Будьте добры, – перебил О’Тул, – познакомьте его в таком случае!
– Это правда, – сказал Максвелл, обращаясь к Черчиллу. – Или, во всяком случае, вполне может быть правдой. Они не бессмертны и в конце концов умирают. Но живут так долго, что нам и представить трудно. Рождения у них редкость, иначе на Земле не хватило бы для них места. Но они доживают до невероятного возраста.
– А все потому, – сказал мистер О’Тул, – что мы проникаем в самое сердце природы и не транжирим драгоценную силу духа на мелочные заботы, о которые вдребезги разбиваются жизнь и надежды людей. Однако это слишком печальные темы, чтобы тратить на них столь великолепный осенний день. Так обратим же наши мысли со всем рвением к пенному элю, который ждет нас на вершине!
Он умолк и вновь начал взбираться по тропе – заметно быстрее, чем раньше.
Сверху им навстречу опрометью бежал крохотный гоблин – пестрая рубаха, которая была ему велика, билась на ветру.
– Эль! – верещал он. – Эль!
Он остановился перед ними, едва не упав.
– Ну и что эль? – пропыхтел мистер О’Тул. – Или ты хочешь покаяться, что осмелился его попробовать?
– Он скис! – простонал маленький гоблин. – Весь этот заклятый чан скис!
– Но ведь эль не может скиснуть! – возразил Максвелл, понимая, какая произошла трагедия.
Мистер О’Тул запрыгал на тропе, пылая яростью. Его лицо из коричневого стало багровым и тут же полиловело. Он хрипел и задыхался.
– Нет, может! Если его сглазить! Проклятие, о, проклятие!
Он повернулся и заспешил вниз по тропе в сопровождении маленького гоблина.
– Только дайте мне добраться до этих гнусных троллей! – вопил мистер О’Тул. – Только дайте мне наложить лапы на их жадные глотки! Я их выкопаю из-под земли вот этими самыми руками и повешу на солнце сушиться! Я спущу с них шкуры! Я их так проучу, что они вовек не забудут!..
Его угрозы все больше сливались в нечленораздельный рев, пока он быстро удалялся вниз по тропе, спеша к мосту, под которым обитали тролли.
Два человека с восхищением смотрели ему вслед, дивясь такому всесокрушающему гневу.
– Ну, – сказал Черчилл, – вот мы и лишились возможности испить сладкого октябрьского эля.
Глава 4
Когда Максвелл на одной из более медленных полос шоссе доехал до окраины университетского городка, часы на консерватории начали отбивать шесть. Из аэропорта Черчилл поехал другим путем, и Максвелл был этим очень доволен – не только потому, что юрист был ему чем-то неприятен, но и потому, что он испытывал потребность побыть одному. Ему хотелось ехать медленно, откинув щиток, в тишине, ни с кем не разговаривая и только впитывая атмосферу всех этих зданий и аллей, и чувствовать, что он вернулся домой, в единственное место в мире, которое по-настоящему любил.
Сумерки спускались на городок благостной дымкой, смягчая очертания зданий, превращая их в романтические гравюры из старинных книг. В аллеях группами стояли студенты с портфелями и негромко переговаривались. Некоторые держали книги под мышкой. На скамье сидел седой старик и смотрел, как в траве резвятся белки. По дорожке неторопливо ползли двое внеземлян-рептилий, поглощенные беседой. Студент-человек бодро шагал по боковой аллее, насвистывая на ходу, и его свист будил эхо в тихих двориках. Поравнявшись с рептилиями, он поднял руку в почтительном приветствии. И всюду высились древние величественные вязы, с незапамятных времен осеняющие все новые и новые поколения студентов.
И вот тут-то огромные куранты начали отбивать шесть часов. Густой звон разнесся вокруг, и Максвеллу вдруг почудилось, что университетский городок дружески здоровается с ним. Часы были его другом, и не только его, но всех, до кого доносился их бой. Это был голос городка. По ночам, когда он лежал в постели и засыпал, было слышно, как они бьют, отсчитывая время. И не просто отсчитывая время, но, подобно стражу, возвещая, что все спокойно.
Впереди, в сумраке, возникла громада Института времени – гигантские параллелепипеды из пластмассы и стекла, сияющие огнями. К их подножию прижалось здание музея. Поперек его фасада протянулось бьющееся на ветру белое полотнище. В сгущающихся сумерках Максвелл сумел разобрать только одно слово: «ШЕКСПИР».
Он улыбнулся при мысли о том, как должен бурлить сейчас факультет английской литературы. Старик Ченери и вся компания не простили обиды, когда два-три года назад институт докопался, что автором пьес был все-таки не граф Оксфорд. И это появление стрэтфордца во плоти будет горстью соли, высыпанной на еще не зажившую рану.
Вдали, на западной окраине городка, на вершине холма высились административные корпуса, словно вписанные тушью в гаснущий багрянец над горизонтом.
Полоса шоссе двигалась мимо Института времени и его кубообразного музея с трепещущим полотнищем плаката. Часы закончили отбивать время, и последние отголоски замерли во мгле.
Шесть часов! Через две-три минуты он сойдет с полосы и направится к «Гербу Уинстонов», который был его домом уже четыре года… нет, впрочем, уже не четыре, а пять! Максвелл сунул руку в правый карман куртки и нащупал кольцо с ключами.
Впервые после того, как он покинул Висконсинскую передаточную станцию, он вспомнил о другом Питере Максвелле. Конечно, история, которую рассказал ему инспектор Дрейтон, могла быть правдой, хотя он сильно в этом сомневался. Служба безопасности могла вполне пустить в ход именно такой прием, чтобы выведать у человека всю подноготную. Однако если это ложь, то почему из системы Енотовой Шкуры не поступило сообщения о том, что он не прибыл? Впрочем, и это ему известно только со слов инспектора Дрейтона, и про другие два таких же случая – тоже. Если можно усомниться в одном утверждении Дрейтона, то с какой стати принимать на веру остальные? Если хрустальная планета перехватывала и других путешественников, он, пока был там, ничего об этом не слышал. Однако, сказал себе Максвелл, это тоже ничего не означает: хозяева хрустальной планеты, несомненно, сообщали ему только то, что считали нужным.