Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых
Шрифт:
Иллюстрации к поэме «Каменная баба».
Вот дерево кому-то молится На сумрачной поляне. И плачется и волится Словами без названий… [60]Сделанный пером очень тонкий прозрачно-серый рисунок — извивающийся древесный ствол, цепляющийся за землю корявыми пальцами корней и словно бы у нас на глазах превращающийся в коленопреклоненного древнего старца с вырубленным из дерева лицом, свисающей седым мхом бородой, обрубленной ветвью — лапой, воздетой в молитве…
60
Хлебников В. Каменная баба //
Кому, каким божествам или Богу молится природа? Что пытаются подслушать, понять в этих темных молитвах поэт, художник?
«Лесная тоска». В живописно-красочных акварелях «Русалка», «Вила», «Ветер», «Вила и Лешак», как и в картинах 1916–20-х годов слышны отголоски искусства эпохи «модерна», стилизация в духе «Мира искусства», Врубеля, отчасти даже «декаданса» — в изысканно переливающихся изгибах и полукружиях призрачного «Ветра». А «Вила и лешак» — светящийся «клубок», в котором угадываются очертания порхающей феи и уютное, мохнатое, похожее на медвежонка существо, «реальное» той реальностью, которая присуща сказке, ближе к И. Билибину, к Юрию Васнецову. Погруженные в атмосферу ночного леса, глухой серой зелени поляны и деревьев в глубине, эти сказочные существа остаются в мире сказки; они более «реальны» и «достоверны», чем в поэме, не вызывают той холодноватой дрожи, которой веет от странных, «сверхчеловеческих» слов —
Вила: Пали вои полевые На речную тишину, Полевая в поле вою, Полевую пою волю. Умоляю и молю так Волшебство ночной поры Мышек ласковых малюток, Рощи вещие миры: Позови меня, лесную, Над водой тебе блесну я… Лешак: Твои губы — брови тетерева, Твои косы — полночь падает, О тебе все лето реву, Но ничто, ничто не радует… [61]61
Хлебников В. Лесная тоска // Указ. соч. С. 257–258.
Пожалуй, наиболее созвучны, адекватны поэзии Хлебникова перовые рисунки к драматической «рождественской сказке» «Снежимочка». «Реальность» нереального, органичное единство вполне натурально нарисованных торчащих из-под снега травинок, ели с сугробами на мохнатых ветвях, раненого волка, зализывающего окровавленную лапу, — с таинственными, вызванными из небытия фантазией поэта, даже не сказочными — их нет в народной поэтике-«смехинями», «снезинями», «березомиром» — то ли людьми, то ли птицами, то ли растениями — отлично передает контраст хлебниковской «Снежимочки».
1-е деймо
Снезини.А мы любоча хороним… хороним… А мы беличи-незабудочи роняем… роняем…<…>
Березомир. Нет у гуслей гусельщика. Умолкли гусли. Нет и слухачих змеев…
Няня-леший.Тише! Тише, люди! Мальчики, тише! (Взлетает на воздух и, пройдясь по вершинам деревьев колесом, чертит рукой, полной светлячков, знак и исчезает.)
Немини торопливо повязывают повязки.
Березомир (глухо завывает).О, стар я! И я только растение… И мне не страшны никто.
Навстречу вылетают духи с повязками слепоты и глухоты и старательно повязывают ими людям глаза и морду.
Пусть не видят! Пусть не слышат!
Люди, разговаривая между собой, проходят.
Молодой рабочий (радостно, вдохновенно).Так! И никаких, значит, леших нет. И все это нужно, чтобы затемнить ум необразованному человеку… Темному.
Снегич-Маревич подлетает и бросает в рот снег…
2-й человек (спокойно).Вообще ничего нет, кроме орудий производства…
Снегич-Маревич бросает в рот снег.
Однако, холодновато. Идем. Итак, вообще ничего нет… [62]
62
Хлебников
В этом вольном перифразе «Снегурочки» А. Островского, пародии на оперу Римского-Корсакова (она упоминается в «Снежимочке») таятся, на мой взгляд, очень серьезные «ключи» и к мироощущению Велимира Хлебникова, и к творчеству Веры 1910-х и начала 1920-х годов. Реальное ощущение неведомых тупому глазу и слуху обывателя, скрытых в природе непознанных сил, вера в свое право вызывать, материализовать эти силы, управлять ими — разве не этим «сверхзнанием», не этой верой в свое поэтическое могущество, равное могуществу Бога, было проникнуто до конца творчество Велимира? Разве не заразил он ими и сестру, и тогда еще неведомого ей молодого петербургского художника Петра Митурича? Начиная с 1915 года Хлебников был для Митурича тем же, чем был для Веры — началом и концом всего, мерой всех вещей, непререкаемым авторитетом и в жизни, и в искусстве.
2
Поистине, их встреча была предрешена судьбой. Задолго до того, как Петр Васильевич узнал Веру Владимировну, услышал о ней, он фактически соприкоснулся с ее жизнью, с ее миром, главное содержание которого составлял Брат, как с большой буквы писала Вера.
Вся его предшествовавшая жизнь — детство в офицерской семье, учение в Псковском кадетском корпусе и исключение из него (за чтение «недозволенной» политической литературы) и даже художественные занятия сначала в Киевском художественном училище, затем в Академии художеств в мастерской батальной живописи Н. С. Самокиша, как и первые опыты самостоятельной работы в области декоративного искусства (оформление фасада здания «готической» скульптурой в Киеве по проекту архитектора Эйслера, стенная роспись в Полтаве по проекту художника Сокола [63] ) — только прелюдия к главному, настоящему, единственному: знакомству с Хлебниковым, сотворчеству с Хлебниковым… Все художественные и человеческие «корни» Митурича — в его такой краткой и такой долгой, на всю оставшуюся жизнь дружбе с Велимиром Хлебниковым.
63
Никаких следов этих работ не сохранилось.
«Петр Васильевич Митурич, — рассказывает Май Петрович, — родился в 1887 году в Петербурге. Детство Петра прошло в крепости Осовец, где отец был комендантом артиллерии. В семье хранится изящный черный конек — первое творение будущего художника. Дело было так. В доме появился диван, обитый черной клеенкой. Глянцевая поверхность обивки вдохновила пятилетнего Петю, и он вырезал ножницами силуэт лошадки. Лошадка так понравилась, что отец простил порчу нового дивана…» [64] От далеких дней детства остались и забавные силуэты людей — профили отца, сестры Юли, самого Петра — он обводил карандашом на бумаге, приколотой к стене тень головы и вырезал по контуру.
64
Митурич М. П. Короткая заметка о семье отца, его работах, друзьях и учениках // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 6.
Так определился весь его дальнейший путь. Исключение из непременного для офицерского сына кадетского корпуса Петр посчитал подарком судьбы.
В 1906–1909 годах Митурич учился в Киевском художественном училище; работал в киевском театре Соловцова под руководством художника Коленды. В 1909-м поступил в Академию художеств в батальную мастерскую Н. Самокиша. Там сблизился (и остался близок до конца) с Петром Ивановичем Львовым, учившимся в той же мастерской, и «вольнослушателем» Львом Александровичем Бруни [65] .
65
Недавно в антикварном магазине в Москве обнаружилась большая картина П. Митурича — академическая постановка в мастерской Н. Самокиша «Гусар на коне».
В 1915 году в Петербурге сложился кружок молодых людей искусства, встречавшихся на квартире в семье помощника хранителя музея Академии художеств Сергея Константиновича Исакова. В этот кружок входили Л. А. Бруни, П. И. Львов, П. В. Митурич, В. Е. Татлин, Н. А. Тырса, Н. И. Альтман, критик Н. Н. Пунин, композитор А. С. Лурье. Этот «круг» был связан и с писателями: К. Д. Бальмонтом, на дочери которого Нине Константиновне женился Лев Бруни, О. Э. Мандельштамом, которого рисовали и Бруни, и Митурич.