Запоздалый суд (Повести и рассказы)
Шрифт:
Федот Иванович поднял с дороги тальниковый прутик и погнал гусей в деревню.
Ему не надо было спрашивать, чьи это гуси. Те сами нашли хозяина. Им оказался Петр Медведев.
Пришлось круто поговорить с Петром. Особенно возмутило Федота Ивановича, что тот начал оправдываться: много ли, мол, вреда полю могут принести этакие крошки. Будто он не знает, что прожорливее уток да гусей нет никого из всей домашней живности. Да дай им только волю — эти крошки выстригут половину будущего урожая.
— Запомни: еще раз увижу этих стригунов — самолично перебью всех до единого, и потом жалуйся хоть самому прокурору, — пригрозил Федот
Медведев — здоровенный, густо заросший рыжим волосом мужчина, воистину медведь — больше не перечил председателю, но видно было, что остался при своем убеждении. Это Федота Ивановича окончательно вывело из равновесия: он готов был хоть сейчас, немедленно порешить врагов колхозного урожая. И чтобы не наговорить лишнего или, того хуже, не сделать вгорячах опрометчивого поступка, Михатайкин резко повернулся и зашагал прочь от дома Медведевых.
Натоптанная тропа привела его, через огороды, к широкому оврагу. Овраг вытянулся на добрых два километра и, постепенно углубляясь, выходит к самой Суре.
С этим оврагом у Федота Ивановича связаны большие планы.
Три года назад овраг был перегорожен земляной насыпью, образовался пруд, в который были запущены карпы, и прошлой осенью рыбаки уже вытаскивали рыбины на три, а то и на четыре килограмма. И в этом году решено было повыше первого запрудить еще два пруда. Тут уж пахнет не одной рыбой. Из верхнего пруда легко будет наладить поливку двенадцати гектаров хмеля. Двенадцать гектаров вроде бы не так уж много. Но так может рассуждать только человек никогда не видевший хмельника. Плантация хмеля даже в один гектар может приносить больше дохода, чем обыкновенное хлебное поле в полсотни гектаров! А кроме хмеля, по обеим сторонам оврага, можно будет высаживать и самые разные овощи — капусту, огурцы, помидоры, благо, что на полив воды будет вдосталь. Полувысохший овраг должен приносить колхозу доход! Город рядом, те же огурцы или помидоры только успевай возить. Ну, а для денег, как говорится, место всегда найдется.
Однако же вот он, овраг, а вон и начатая плотина, но почему такая звонкая тишина здесь стоит, почему гула моторов не слышно?
Федот Иванович подошел к приткнувшимся друг к другу двум бульдозерам, и ни в их кабинах, ни вокруг никого не увидел.
«Ну и трактористы! Ну и барчуки! Седьмой час, а они еще и не начинали работать, они еще в теплых постелях с женками нежатся…»
Немного улегшееся возмущение вновь завладело Михатайкиным. Он почувствовал, что у него даже руки нервно вздрагивают. И не зная, не видя, на ком бы сорвать злость, он, пройдя склоном оврага еще немного, увидел работающую на своем огороде Розу.
«Вот еще одна лентяйка! На колхозной работе ее нет, а на своем огороде, смотри-ка, спозаранку копается…»
И он ускорил шаг.
Подойдя ближе, Михатайкин увидел, что Роза сажает картошку под лопату, и это зрелище доставило ему некое самолюбивое удовольствие. Так-то!
— Ну, что? Теперь-то поумнела? Лодырям, которые только числятся в колхозе, а не работают, я не давал жизни и не дам!
Роза выпрямилась и обернулась на голос. Похоже, она то ли не сразу уловила смысл сказанного, то ли ее сбил с толку веселый топ, каким разговаривал с ней председатель. Во всяком случае, и лицо, и вся фигура Розы выражали полную растерянность.
Да,
Роза тоже какое-то время молча смотрела на Михатайкина, а потом снова взялась за лопату и принялась копать. Ей хочется скрыть свою растерянность, хочется показаться спокойной и даже безразличной. Но уж о каком спокойствии можно говорить, когда все внутри у нее напряглось, натянулось, как струна. Копать-то она копает, но против воли нет-нет да и поглядывает на Михатайкина. Поглядывает, не поднимая головы, и видит только его чесанок, которым он придавил осиновую жердь, так придавил, что та прогнулась почти до самой земли и вот-вот сломится. Ах, этот проклятый чесанок! Недаром в деревне можно слышать: «Что ты, как Михатайкин, летом в чесанках ходишь»…
— Лентяйка ты, Роза, — слышишь, что я говорю? — первой лентяйкой на деревне стала. Потому и муж от тебя уехал… А теперь гни спину, ковыряй землю-матушку — это потяжелей, чем с сумкой через плечо в помощниках бригадира ходить… Ковыряй, и лошади у меня не спрашивай. Умолять будешь — не дам. Вот так!
Все так же молча и по виду спокойно, Роза продолжает рыхлить землю. Не вспаханная с осени земля заплыла, затвердела, на лопату приходится надавливать носком сапога. Вместе с влажными комками земли на поверхности появляются розовые черви — дождевики и, почувствовав свою беззащитную оголенность, начинают неистово извиваться, стараясь поскорее снова спрятаться в землю. Подобно этим червям, и Розе тоже бы хотелось куда-то спрятаться, хоть под землю скрыться с глаз разъяренного председателя.
Все соседи уже давно посадили на своих огородах картошку. А ей бригадир, сколько ни упрашивала, так лошади и не дал: председатель запретил — как я могу его ослушаться?! А теперь вот и сам председатель пришел и измывается над ней. Роза понимает, что особенно злит Михатайкина ее молчание, но какой разговор может быть с человеком, который вместо того чтобы помочь ей в трудном положении, думает только о том, чтобы потешить свое председательское самолюбие! Ему нет дела до ее горя, до ее беды, он знает только себя самого…
— Ты что, оглохла, что ли? — Так и есть, Михатайкина приводит в ярость ее молчание. — Или ты себя считаешь даже выше председателя колхоза? Где так языком чешешь не хуже старой девы, а тут молчишь, словно воды в рот набрала…
Роза делает последнее усилие, чтобы сдержаться. Но чуть подняв глаза от лопаты, она видит, что чесанок все так же давит, гнет жердину, и ее охватывает чувство, будто председатель колхоза своим чесанком давит на душу, на ее исходящее горем сердце. Нет, выносить этого она больше не в состояппп!
Роза резко выпрямляется, откидывает за спину свесившуюся на грудь косу и, зло прищурив горящие болью и ненавистью глаза, делает шаг, второй к Михатайкину.
— Слушаю тебя и вот о чем думаю, — Роза остановилась на полоске люцерны перед председателем и прямо, дерзко посмотрела в его непроницаемо черные глаза. — Нас в школе учили, что улбутов, помещиков, в семнадцатом году всех прогнали. Теперь я вижу — новые появились…
— Ну-ну! — прикрикнул Михатайкин, — Говори, да не заговаривайся!