Запоздалый суд (Повести и рассказы)

Емельянов Анатолий Викторович

Во время всего этого дорожного разговора Розу не раз охватывало желание рассказать о Михатайкине все, что она о нем знала. Но каждый раз она удерживалась. Что это даст? Ну, выскажет свою обиду чужим людям, ну, посочувствуют ей, а что от этого изменится? Михатайкин-то другим не станет… И ведь это только удивляться надо, как сумел нашуметь-нагреметь: люди из других колхозов завидуют им, завидуют их трудодню. Многие колхозы перешли на денежную оплату, они — нет. Михатайкин не раз на собраниях (сложит этак картинно руки на груди) говорил:

«Наш трудодень — царь, ему хоть кто поклонится». И действительно: вой чужие и то кланяются…

Показался районный городок — уютный, зеленый, одноэтажный. Правда, в центре, за последние годы, появилось много двухэтажных зданий. Есть одно и трехэтажное с флагом на крыше — райисполком.

Сразу же, при въезде в город, Роза вышла из машины и направилась в центр — к тому самому дому с флагом на крыше. Ей как-то приходилось видеть, что прокуратура помещается как раз напротив райисполкома.

4

— При хорошем соседе и бедная жизнь не замечается, при плохом соседе и богатая в пыль распыляется, — тяжело вздыхая, сказал дед Ундри, и непонятно было, кому он это сказал — то ли самому себе, то ли своей жене Анне. — Ты, старуха, присмотри-ка за Розиной дочкой, а я на улицу отлучусь.

Дед поднялся с лавки, на которой сидел, взялся за старенькую, как и он сам, почерневшую от времени, шляпу.

Но хоть и непонятно, туманно он говорил насчет плохих и хороших соседей, а старуха его поняла. Она поняла, что все нынешнее утро он только и думал о том, как бы помочь Розе в ее беде.

— Если бы ты успел ей вовремя вспахать огород да если бы вместе со всеми посадили картошку — Михатайкин не смог бы так измываться над ее землей.

— Если бы да кабы, — хмуро отозвался Ундри. — Если бы у меня была лошадь да был плуг… Нам самим-то — забыла, что ли? — люди вспахали. Болтаешь сама не знаешь что.

— Лучше иметь свою, чем не иметь, — в свою очередь неопределенно и непонятно сказала Анна.

— Дважды два — четыре, — отплатил ей той же монетой Ундри и взялся за дверную скобу.

Стороннему человеку такой разговор, наверное, показался бы странным и невразумительным. Однако дед Ундри и бабушка Анна прекрасно понимали друг друга: недаром же они прожили вместе, бок о бок — ни много ни мало — пятьдесят пять лет.

Дед Ундри взял висевшую в сенях старенькую уздечку, вышел на улицу и какое-то время постоял под ветлами, поглядывая в ту и другую сторону деревни. Жившая напротив бабушка Пурхилиха заметила его и, словно бы приглашая вступить в разговор, настежь распахнула окно.

— Ребята ваши дома? — спросил Ундри. Спросил просто так, чтобы что-то сказать, потому что и сам знал, что в такое время все на работе.

Так ответила и Пурхилиха:

— На работе, кум Ундри. На работе.

— А ты слышала, как бульдозером разоряли огород у Розы?

— Нет, кум, не слышала. Слышала только как ругались.

— А у Хведера

есть кто дома?

— И у них все на работе, кум Ундри.

— Тьфу! — в сердцах сплюнул старик. — Во всем порядке ни одного мужика не осталось. — И, позвякивая уздечкой, пошел вдоль улицы.

Каждому, кто ему попадался навстречу, дед Ундри рассказывал о том, что случилось утром на Розином огороде. И всякий раз заканчивал свой рассказ одной и той же фразой:

— Совсем обнаглел Михатайкин.

Вот и дом бригадира Ягура Ивановича.

Бригадир оказался дома. Похоже, только что вернулся с поля и сейчас завтракал яичницей.

— Проходи, проходи, Андрей Петрович, садись, гостем будешь, — пригласил старика хозяин дома.

— Я, видишь ли… я пришел по делу, некогда рассиживаться-то. Выпиши-ка, Ягур Иваныч, мне коня…

— Коня? — переспросил бригадир и зачем-то провел ладонью от макушки ко лбу по своим жестким, как проволока, черным волосам. Мало что провел, еще и подровнял пальцами на лбу.

— Да, коня, — подтвердил дед Ундри. — Розе огород вспашу. Чем таким она уж очень-то провинилась? Стыд, что ли, потеряли руководители, не хотят пожалеть сироту.

Бригадир, словно бы не слышал деда Ундри, снова принялся за яичницу, время от времени прихлебывая из кружки пахтанье. И только дожевав остатки еды, обернулся к старику.

— Не могу. Я только что с заседания правления. Розе решено целый год не давать лошади.

— Как это не давать? — теперь переспросил уже дед Ундри.

— Очень просто. Не давать, и все. И огород оставили только пятнадцать соток.

— Постой-ка, постой, Ягур Иванович. Разве ты Розу не знаешь? Разве она с тобой вместе но работала?

— Как не знать.

Деду Ундри все хотелось взглянуть в глаза бригадиру, но тот или отводил их в сторону, или мелко моргал.

— А если знаешь, почему так болтаешь? Мы с ее отцом Федором Петровичем в один год в колхоз вступали, и когда вступали — отвели своих лошадей на общий двор. А теперь что же, дочке Федора Петровича — идти просить лошадь в соседнее село, что ли?

— Правление дало мне список, — ушел от прямого ответа бригадир, — и в нем указано, кому пахать, а кому не пахать огороды. Розе и еще Порфирию Кирилловичу — не пахать.

— У Порфирия тоже некому работать: один старый, другой больной.

— Вот и Роза не работает. Разве что для вида, для отвода глаз.

— У нее же на руках больной ребенок! — все больше распаляясь, крикнул дед Ундри.

Но бригадир опять словно бы и не услышал его. Опять молчит, глядит в окно.

— Тогда сделай так, — предлагает старик. — Выпиши лошадь на мое имя, и пусть деньги тоже удержат с меня.

— И на твое имя не могу. Федот Иванович узнает — оралу же меня с работы снимет.

«Ну, и пусть снимает! Пусть снимает! — хочется крикнуть деду Ундри. — Был же ты хорошим плотником — опять пойдешь. Зато совесть будет чистой…»