Запретная зона

Калинин Анатолий Вениаминович

Приехав на эстакаду и по привычке взглянув прежде всего наверх, Греков удивился, увидев за стеклом диспетчерской будки не Тамару Чернову, которая обычно дежурила в эти часы, а незнакомого, внушительной наружности мужчину с лихо закрученными черными усами. И не властное, хотя и нежное сопрано Тамары раскатывалось теперь над плотиной, а его громоподобная октава. С таким голосом, как у этого нового диспетчера, на фронте по меньшей мере можно было бы командовать полком.

Но что-то, как сразу же заметил Греков, ни эта октава, ни усы не помогали ему поддерживать на эстакаде необходимый порядок. Все четыре башенных крана неподвижно стояли, сдвинув клювы стрел вместе,

как будто о чем-то совещаясь, а под ними на подъездных путях можно было разглядеть самую обыкновенную пробку из нагруженных бадьями с бетоном и свободных мотоплатформ.

Тут же поискав глазами на эстакаде, не нашел Греков и знакомого навеса на подпорках, с которым обычно кочевал по плотине Федор Сорокин. На прежнем месте – на смыкании правого крыла плотины с эстакадой его уже не было – там теперь стоял компрессор. Обычно Федор Сорокин не задерживался больше двух-трех суток на одном месте. Когда его начинали теснить машинами или арматурой, он тут же переселялся. С помощью одного-двух ребят ему не составляло труда взять и перенести на новое место всего только лист железа, четыре столбика, столик и, самое главное, телефон с длинным кабелем, который сразу же можно было подключить к линии связи в любом пункте.

На этот раз Греков увидел его навес уже на самом стыке песчаной плотины с ее железобетонной частью. Отсюда Федор Сорокин мог наблюдать и за укладкой бетона по откосу плотины и за монтажными работами на ГРЭС. Как из ястребиного гнезда, отсюда можно было видеть и всю замшево-серую бетонную шубу на обращенном к морю склоне плотины.

Но и вышний западный ветер здесь цеплялся своим крылом за жестяной навес так, что, казалось, вот-вот сорвет его и унесет вместе с подпорками в новое море. Когда Греков приблизился к навесу, Федор Сорокин лежал грудью на столе и, дергая себя пальцами за русый хохолок, что всегда было у него признаком крайнего возбуждения, кричал в телефонную трубку:

– Я тебе повторяю, что он еще с вечера выехал из райцентра. Значит, звони Цымлову домой. – Судя по всему, Федор разговаривал по телефону с Валей Антоновой, которая дежурила теперь на коммутаторе. И, чем дольше длился их разговор, тем сильнее он дергал себя за хохолок, угрожая выдернуть его с корнем. – Рассматривай это как задание комитета. Всё. – Он бросил трубку.

– Если я тебе так срочно понадобился, то зачем же на телефонистку кричать, – спросил у него за спиной Греков.

Федор обернулся, растерянность и смущение на какую-то долю секунды сделали его лицо жалким, но без всякого перехода и не оправдываясь, он заговорил:

– Все, Василий Гаврилович, пропало. Подсчитывали, распределяли, а он взял и одним махом… Греков еще ничего не мог понять.

– Кто?

– Все поломал и запутал…

– Без крика ты не можешь рассказать? – сердито перебил его Греков.

Федор взглянул на него страдальческими голубыми глазами.

– Со вчерашнего утра, Василий Гаврилович, все шло сверх ожидания. Ни единой осечки. Платформы с бадьями прибывали секунда в секунду, когда их могли зацепить краны и арматура уже была в опалубке. За первый час уложили двести сорок кубов, за второй – двести сорок семь, за третий – уже двести девяносто. И так до восьми вечера, когда должна была заступить на смену Чернова. Но она не заступила.

– Почему?

– По приказу Гамзина за невыполнение указаний начальника района и грубость при исполнении служебных обязанностей.

– Она, конечно, никогда не отличалась ангельским характером, но как диспетчер.„

– Это, Василий Гаврилович, вы ему скажите. Он уже с утра

к ней придирался. А на самом деле, Василий Гаврилович, не за грубость, а за полную и решительную отставку, которую от Тамары получил, когда Игорь вернулся из станицы с ее дочкой. Гамзин, видно, еще на что-то рассчитывал и повадился к ней в диспетчерскую через каждый час. Я все время боялся за Игоря, как только Гамзин выйдет оттуда, он останавливает над ним бадью на тросе и держит. Кончилось тем, что Тамара включила динамик и на всю эстакаду заявила, что ей уже надоели эти визиты и если Гамзин немедленно не уйдет из диспетчерской, она вынуждена будет сама уйти.

– По динамику?

– На весь район. И он придрался, чтобы заменить ее этим махновцем с усами. Вы сами могли убедиться, какой из него диспетчер. Под кран, куда уже подошла платформа с бетоном, он подает и новую, а рядом крановщики стоят, и мотопоезда сбились на круге. Когда в диспетчерской распоряжалась Тамара, все жаловались, что из-за кубометра бетона она не пощадит родного отца, а теперь… – Федор безнадежно махнул рукой.

– Где она сейчас?

– В общежитии. Сама заварила кашу и сама же теперь загорает, – с мрачной яростью сказал Федор.

В это самое мгновение стало слышно на эстакаде, как в связь включился Автономов. Из всех динамиков на столбах раздался его голос:

– Гамзин, почему отказываешься от бетона? Почему мне звонит начальник бетонного завода?

– Это временная задержка, Юрий Александрович, – ответил голос Гамзина, – небольшая перегрузка.

– Я не слышу диспетчера Черновой.

– Я был вынужден ее отстранить.

– За что?

– Она, Юрий Александрович, уже почувствовала себя министром.

Греков видел, как Федор Сорокин поднял голову к потрескивающему на столбе динамику, и на его лице можно было прочитать все, что его сейчас обуревало: и нескрываемое удовольствие; и презрение к словам Гамзина, которые были ложью; и надежда, что это не может ускользнуть от того, в кого Федор так верил.

Но в динамике только потрескивало, молчание Автономова затянулось. А может быть, он и вообще ничего больше не ответит, удовлетворившись объяснением Гамзина. В конце концов, Тамара Чернова всего лишь диспетчер и совсем не обязательно начальнику стройки публично ссориться из-за нее с начальником района.

Но Автономов не отмолчался. Когда все на эстакаде, в том числе и Греков с Федором, уже перестали надеяться, опять взрокотал его голос:

– Отелло мстил крупнее.

Никакими другими словами и никаким другим способом нельзя было бы уничтожить Гамзина столь бесповоротно. Обычно из всех зазубрин в характере у Автономова всего труднее Грекову было мириться с его беспощадными приговорами людям. Одним только вскользь брошенным словом он мог уничтожить человека, тут же об этом забывая и удивляясь потом, что люди об этом помнят. Но за эти только что услышанные слова Греков был согласен простить ему многое.

Вскоре он увидел, как Гамзин вышел из своего КП на эстакаде и, ссутулив покатые плечи, с непокрытой лысеющей головой, побрел по плотине, по рельсам. Свою шляпу он, должно быть, забыл на КП. Машинист въезжающего на эстакаду поезда с бадьями долго давал ему предупредительные сигналы и все же вынужден был резко затормозить, почти толкнув его буфером. Только после этого Гамзин взглянул прямо перед собой, молча обошел мотовоз и стал спускаться с откоса плотины к поселку.

И вот уже над эстакадой и котлованом ГРЭС вместо громоподобной октавы разнеслось сопрано Тамары Черновой. Услышав его, все вдруг сразу подумали о том, о чем за эти часы почти успели забыть. Пока