Запретная зона
Шрифт:
Тени кранов с бадьями двигались по стеклянному экрану, как тени птиц, которые все время носят в своих могучих клювах в одном и том же направлении добычу и складывают ее в одном и том же месте. Светящиеся фары мотопоезда, приближаясь и удаляясь, пробегали по стене, противоположной окну, а иногда она вдруг осыпалась ливнем голубых и зеленых искр – это сварщики готовили под бетон новые блоки. Не поднимая головы от стола, Автономов безотчетно радовался тому, что, продолжая заниматься делом, он каким-то вторым слухом, а может быть и самой кожей, все время продолжал чувствовать стройку. Не глядя в окно, а лишь по трепетанию огней мотопоездов он безошибочно знал, что они обращаются по кругу от бетонных заводов к плотине через одни и те же промежутки времени. И ничего не должно было нарушить раз и навсегда налаженный ритм, даже
Больше всего в жизни он не любил, даже презирал в людях сентиментальность. Из таких никогда не бывает толку. Не то время, чтобы пускать по каждому поводу слезу и хвататься при виде каждого несчастного за сердце. Страна в походе. Если бы на войне солдаты задерживались у каждой могилы, то они и теперь бы еще не дошли до рейхстага. Вперед идут без оглядки. Смотри только на то, что перед тобой, а не на то, что под ногами. В конце концов все, что ты делаешь, ты делаешь не для себя, а для всей страны, ради ее будущего, а это такая цель, во имя которой приходится нести и жертвы.
Ближе к ночи в открытую фрамугу потянуло уже не свежестью, а сыростью большой воды, и Автономов закрыл ее. Музыка, все-таки мешавшая ему сосредоточиться над раскрытой папкой, теперь стала доноситься совсем издалека, глухо. В чересчур больших дозах музыка, как бы она ни была хороша, как, например, Скрябин, тоже может разбудить в человеке излишнюю чувствительность. Еще чего доброго, заслушаешься ее и не заметишь, как вода, наступающая со всех сторон из степи, нахлынет на тебя и утопит вместе с Саркелом. Находились же умники, которые в свое время советовали ту же коллективизацию разверстать не на два-три года, а на десять лет. Тогда бы и к началу войны у нас еще не было колхозов, а Гитлер со своим «Барбароссой» сидел бы и ждал?… То во время войны государство, как из своего амбара, могло брать в каждом колхозе и хлеб, и все остальное, что необходимо было для сражающейся армии, а то бы ломай шапку перед каждым единоличным двором. И кулак, конечно, немедленно бы вынул в тылу из стога вилы. Конечно, такие темпы коллективизации потребовали и особых, более крутых методов, но и уговаривать не было времени: фашизм у порога стоял.
Интересно будет спросить у Грекова: он и тогда возил за собой из колхоза в колхоз свои розы? С букетом в руке коллективизировал эту донскую Вандею? И надо не забыть спросить у него, какими еще розами теперь, через четверть века, встретили его в станице.
Жизнь – это тебе не роза с жемчугом росы, а если и роза, то с шипами почти такими же, как и на той проволоке, за которой еще приходится держать людей. Оля, конечно, пусть себе разучивает Скрябина – у нее впереди совсем другая жизнь. Странно было бы, если бы она сложилась у нее так же, как у Шаповаловой. Оля от самого рождения, если не считать отца, который всегда в отлучке, – круглая сирота, и совсем несправедливо будет, если судьба распорядится с ней подобным же образом. От одной лишь мысли об этом у него в груди появлялась какая-то брешь, в которую свободно начинала проникать эта музыка. Есть у нее, есть это свойство расслаблять человека. Если и на Олю этот Скрябин действует так же, а может быть, еще хуже, то совсем трудно придется ей в жизни. Но это, конечно, и не обязательно. Вон той же Шаповаловой наверняка не пришлось знать в жизни никакой иной музыки, кроме «Мурки».
В кабинете было совсем тихо, только шелестели страницы судебного дела, перелистываемые в папке. Какой там мог быть у нее Скрябин, если ей было всего девять лет, когда матери принесли похоронную об отце. Как и Оля, она тоже полусирота, с той только разницей, что у Шаповаловой все-таки жива мать. Хорошее, имя: Надя, Надежда, Надюша… Но еще неизвестно, без матери лучше остаться или без отца. Оказывается, в семье Шаповаловых, кроме Надежды, было еще трое. А Оля все же росла при родных тетках. Да и вообще хоть и жила не с отцом, ни в чем не знала отказа. Хочешь новое платье – получай, хочешь продолжать учиться музыке в Москве – поезжай.
С шорохом откидывались страница за страницей в папке, пока порученец не приоткрыл дверь из приемной и не произнес значительным голосом:.
– Ве-че.
Из батарей стоявших на приставном столике телефонов Автономов безошибочно выбрал белую, слоновой кости, трубку.
– Доброй ночи, товарищ министр, – сказал он клекочущим голосом. – Нет, в такое время спят только сторожа вневедомственной охраны.
В
– Восемь тысяч кубов, – ответил Автономов. Министр по-ребячьи присвистнул в трубке.
– Вам известно, что это мировой рекорд?
– Может быть, и рекорд, товарищ министр, – спокойно сказал Автономов.
– Не может быть, а так и есть по самым точным данным. У американцев на Миссисипи самый высокий суточный был семь с хвостиком тысяч. Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов. Где твой начальник политотдела?
Министр разговаривал своим обычным голосом, ничуть не повышая его, но казалось, что он находится в соседней комнате и беседует с Автономовым по внутреннему телефону.
– Я его послал ускорить переселение станиц.
– Топит донских казаков?
– Да, уже по ноздри. Но мы сейчас еще больше беспокоимся о своевременном вводе первой турбины.
– Это само собой, и все же за водой присматривайте, чтобы потом не пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам.
Несмотря на тысячу километров, разделявших их теперь, ночь и общая забота сближали их в этот час, и Автономов грубовато сказал:
– С вашей астмой, товарищ министр, давно полагается спать.
Министр не обиделся, лишь помолчал немного в трубку, с высвистами дыша, и в свою очередь сказал:
– Ты, по-моему, тоже не случайно не спишь?
– Наше дело совсем другое, мы смотрим на ваше окно.
– А мы смотрим на его окно, – понижая голос, сказал министр.
И Автономов почти шепотом переспросил:
– Не спит?
– Как всегда, до часу, а иногда и до трех. Привычка военных лет. Каждую минуту может позвонить. Но сегодня у меня будет для него хорошая новость, – и, обрывая разговор, министр строго сказал:
– Доброй ночи.
– Доброй ночи.
Белая, слоновой кости, трубка улеглась на свой рычажок на обычном месте.
Но, положив трубку, Автономов еще долго держал на ней руку. В голосе министра, когда он сказал: «Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов», было и еще что-то такое, что не укладывалось в русло только этих слов. Но что же? И еще раз вслушиваясь в интонацию только что произнесенных слов, Автономов вспомнил другие слова: «Мы смотрим на его окно». И тут же все связалось. Да, да, вот оно. Сам по себе и от себя он, конечно, ни за что не стал бы произносить этих слов о наградных листах, если бы достоверно не знал, как отнесется к этому то окно, с которого он не сводит взгляда в этот глухой час ночи. И как же до этого не догадался Автономов со своим, как он сам иногда позволял думать о себе, звериным чутьем, что и самого-то звонка со словами о наградных листах наверняка не было бы, если бы до этого не блеснули они министру из того, главного, окна. Если бы не точно такой же полуночный звонок оттуда к министру. Автономов вдруг отчетливо представил себе, как их мог выговорить по ве-че знакомый всей стране глуховатый голос и как при этом окаменели лицо и рука министра, сжимавшая трубку. А над всем этим витала полночь, вся страна, все ее деревни, поля и города были объяты сном, и над ними вознеслось окно, видимое на всем земном шаре. Автономов даже встал с места при этой мысли, ему стало жарко. Если это так, а иначе и не могло быть, то, значит, и этот полночный звонок к министру оттуда, и последующий звонок министра сюда, соединились в одно целое, в одну неразрывную цепь, в то время как спала вся громадная страна. Только три окна по всей стране перемигнулись, блеснули друг другу и поняли друг друга. ' Ему стало так горячо от этих мыслей, что он уже не мог оставаться наедине с ними. Надо было поскорее туда, откуда наплывал этот металлический грохот. А все остальное потом. Всего лишь одним движением руки он закрыл и смахнул со стола папку на дно выдвинутого из тумбы стола ящика, и она легла там на такую же другую, которую перед самым отъездом принес ему Греков. Вот, кого теперь не хватало, чтобы поглубже заглянуть в эти дремучие синие глаза, когда Автономов будет рассказывать о словах министра: – Вам уже пора подумать об оформлении наградных листов.