Запретная зона
Шрифт:
— Это точка тянь-ляо, — объяснил Мастер как ни в чем не бывало. — Действует с 21 до 23 часов и вызывает паралич плечевого сплетения,
Он нажал пальцем куда-то в центр дельтовидной мышцы, и Женька почувствовал возвращение к жизни. Гао улыбнулся, направился к выходу.
— Мастер Гао, — спросил Женька, — откуда вы знаете русский язык?
Старик остановился в дверях, помолчал.
— Я тридцать лет работал наставником рукопашного боя на Лубянке, — ответил. — Но Дим-Мак я их не учил. Ты будешь не единственным, кто владеет этим стилем, но одним из очень немногих…
Мастера Гао убили 2 июля в 22.30, через полчаса после закрытия ресторана, когда он мыл пол в пустом зале. Его прошили очередью сквозь витринное стекло. Говорили, что это сделали кавказцы — конкуренты Кая. В 23 часа заканчивалось действие точки тянь-ляо — огонь, лето, Марс.
Теперь же, когда не стало Кима и Гао, и встреча восхода солнца зависела от него самого, Дим-Мак и тэквондо слились воедино, приближая Женьку к тайне богов, поведанной последним
Учителем. Теперь он знал, что имел в виду Гао, говоря: «Если свечу поставить между двумя зеркалами, никогда не разберешься, что в чем отражается».
Женька бежал по Измайловскому парку. Отточенное ритмизированное дыхание с акцентированным выдохом на каждом четвертом шаге позволяло бежать бесконечно, но на ежедневную, обязательную, как воздух, тренировку он отводил три часа: не в горах и не на берегу океана жил — в Москве, где охотой и рыбной ловлей не прокормишься.
Оставшееся до конца отпуска время он намеревался использовать для того, чтобы недавний рейс в Брянск (сопровождали колонну с цветметом) стал для него последним. Вот уже четыре месяца покоился в шкатулке диплом об окончании заочного юридического. Это да плюс десяток лет в органах и негосударственных охранных структурах давали право на большее, чем служба в рахимовской «охранке». Спасибо «Стрельцу» — помог выпутаться из долгов и даже обзавестись кооперативом и подержанной «шестеркой», но рвать нужно было немедленно и окончательно: вместе с жизненным комфортом приходило чужеродное ощущение сытости, Женька начинал чувствоватъ себя прикормленным волком. Жажда рассчитаться со своим начальником «за бесцельно прожитые годы» теперь казалась ему мелочной, и тратить энергию на Рахимова не хотелось. Ясно, что этот гнус с приплюснутой головкой и бегающими желтыми глазами ящерицы занимается темными делишками. А кто сейчас ими не занимается? Отставной «гэбэшник», поговаривали, метил в оберполицмейстеры Москвы, да не пришелся ко двору тогдашнего 1-го секретаря МГК КПСС, а нынешнего Президента и Отца русской демократии. Отмывая чьи-то денежки, начал с охранной фирмы, прибрал к рукам пару разоряющихся АТП с полусотней машин, из начальника стал Генеральным директором. Того и гляди, в депутаты станет баллотироваться. Не может человек без власти — болезнь у него такая. Ему-то, Столетнику, что до этого? Лучшие годы проходят не век же куковать в кабинах «КамАЗов»! Пора привести свою жизнь в соответствие с законом. Точнее — с Законом Российской Федерации «О частной детективной и охранной деятельности». Перспектива «оказания услуг физическим и юридическим лицам на возмездной договорной основе» — это было то, что надо! Женька спал и видел корочки синего цвета форматом 7x10 с золотой тисненой надписью на обложке «ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ». Обладание ими означало бы, что он больше не будет работать ни на немчинских, ни на рахимовых, ни на грабительское государство и его продажные правозащитные органы: он будет работать на себя и руководствоваться интересами своих клиентов.
В том, что клиенты будут, сомневаться не приходилось. Весь отпуск он оформлял документы. Написал заявление, заполнил анкету, прошел медкомиссию в поликлинике МВД, добыл сертификат о спецподготовке. С выпиской из трудовой книжки было сложнее: пришлось уламывать Сюзанну, чтобы она выдала книжку на денек — заверить у нотариуса. Дорожившая местом в агентстве секретарша никак не соглашалась делать этого без санкции Рахимова, но до поры до времени говорить ему о своих намерениях Женька не хотел. Согласно положению, в течение месяца со дня подачи заявления органы были вправе заниматься установлением достоверности изложенных в анкете сведений. Это подразумевало «собеседование с лицами, хорошо знающими кандидата на получение лицензии». В случае же запроса в информационный центр МВД РФ такими лицами могли оказаться Немчинский и Рахимов, в подчинении которых он работал. Нетрудно было догадаться, что ни тот, ни другой не сказали бы о нем ничего хорошего — так уж сложились их отношения. Мог бы, конечно, помочь Пьер, но он и слышать ничего не желал о частном сыске, считал, что «эти дилетанты заочно необразованные» только путаются под ногами следствия, а Женьке сулил карьеру опера под крышей органов и обещал содействие в устройстве в МУР. Только Женька больше не хотел быть мальчиком на побегушках. Не хотел, чтобы его пугали и предавали, подставляли или покупали, и ставили в условия существования между мафией и недалеким милицейским начальством. Хватит, натерпелся в свое время! Он хотел принадлежать себе, хотел сам выбирать дела и выбираться из них своим путем; хотел независимости, возможности распоряжаться своим временем, определять методы работы, отвечая за свои поступки только перед клиентами и совестью. Теперь от заветных корочек его отделял сущий пустяк — копия платежного поручения об оплате лицензии. Отпускные съели невыплаченный кооператив и вечно барахлившая «шестерка», но найти в Москве сумму в три минимальных оклада сложности не представляло.
Женька вспомнил о своем объявления в газете. Его он забросил в «Криминалку» месяц назад. Согласно инструкции МВД № 292 органы могли отказать ему в лицензии, но отказу надлежало быть мотивированным. Пока никаких причин для отказа Женька не видел и готов был сражаться за правое дело с рьяностью Фиделя Кастро.
«Семь часов ровно», — сонно провещала китаянка, когда он заходил на второй круг.
«Точка канала тонкой кишки нзянь-чжэнь. От 5 до 7. Огонь. Марс. Между лопаткой и плечевой костью над подмышечной линией. Поражение плечевого сплетения», — Женька крутанулся на все 360°, сделав длинный выпад, нанес кончиками собранных пальцев удар по воображаемой точке. Если бы в этот момент на него смотрел кто-нибудь из прохожих, едва бы что-нибудь заметил: вся манипуляция была проделана на одном выдохе — такие вещи у него давно были «поставлены на автомат». Он пробежал вперед спиной, затем приставными вправо и влево, сделал десяток кувырков и лег на обратный курс, порциями выталкивая из легких отработанный воздух.
Из-за угла дома, в котором находилась аптека, вылетел «БМВ-2002», взвизгнув тормозами, рванул по встречной полосе. За рулем сидел четырнадцатилетний потенциальный убийца…
Дома Женька повторил несколько комплексов с наращиванием темпа, встал под душ. Четырехкратная смена горячей и холодной воды сняла возбуждение, тело потеряло чувствительность к температуре, а сердце забилось ритмично и медленно. Растеревшись полотенцем докрасна, он переоделся в сухой спортивный костюм, распахнул балкон и, положив под каждую стопу по тому Уголовного кодекса, с наслаждением растянулся в шпагате. До конца тренировки осталось пятнадцать минут — ровно столько, сколько отводилось на медитацию.
7
«Мое сознание спокойно, как ледяное озеро…
Я расслабляюсь и успокаиваюсь…
Мои руки полностью расслаблены…
Мои ноги полностью расслаблены…
Мое тело полностью расслаблено…»
Женька мысленно повторял заученные фразы, машинально переключаясь с одной группы мышц на другую. Через несколько секунд очертания полупустой комнаты растворились в без
граничном пространстве, он словно покинул тело и увидел себя со стороны, сквозь полусомкнутые ресницы сконцентрировал внимание на фотографии Валерии…
«Здравствуйте, веселый мой одиночка!
Рука выводит это обращение прежде, чем я пугаюсь оказаться нетактичной по отношению к Вам. Что-то с поразительным упорством заставляет меня страдать за Вас. Скорее всего, это навязчивый долгий сон, будто вы идете по заснеженному полю под далекое завывание такого же одинокого, невидимого волка, идете, утопая в сугробах, и то исчезаете вдруг, проваливаясь в овраги, то выныриваете в начале пути и с покорностью Сизифа повторяете нескончаемый отрезок снова. Мне искренне хочется подать Вам руку, но каждый раз, как только я пытаюсь сделать это, просыпаюсь и уже не могу заснуть до утра, вспоминая о Вас. Странное чувство безвозвратной потери связывает меня с Вами. Вероятно, с ним я и умру, не сумев его выразить. В том, чужом для нас обоих и пустом, как пьяные слова, пространстве у меня никого, кроме Вас, не осталось. Никого из живых. Я не обрела друзей и здесь, возможно, никогда и не обрету их: в этом мире каждый умирает в одиночку. Но, милый Женя, представьте, не чувствую себя одинокой и не испытываю тоски по прожитому.
Бабушка Ольга Николаевна умерла месяц назад в Медоне, мы похоронили ее в Сент-Женевьев де Буа, и больше мне не за кем ухаживать. По выходным, отстояв литургию в храме Сергиевского Подворья на рю де Кримэ, я приезжаю к ней, кладу на могилу букет ее любимых пионов и долгими часами брожу среди тех, кто не нашел под луной ничего, кроме тоски. Но ведь они были обмануты там, а не здесь; там, а не здесь предавали и убивали без разбора, и если что-то нарушало покой их последних дней, так это боль перенесенного предательства. Эту боль не узнал мой отец — он умер внезапно, не успев разувериться. Ее не испытала моя мать — розовый туман мнимого благополучия устилал ее путь к могиле. Создается впечатление, что в стране, породившей нас, кто-то владеет тайной массового гипноза: каждое поколение еще в утробе получает «установку» на лучшее будущее. А будущее все хуже, все беднее, и эта поразительная закономерность, подтверждаемая из века в век, наводит на мысль о вселенском регрессе: из райских кущ к подножию Голгофы. Меняются правители, а «установка» остается неизменной: вот кончится голод… вот кончится война… «вот приедет барин»… Идут годы, десятилетия, века, баре не едут, войны не кончаются, а люди живут и умирают с надеждой, и только очень немногим дано прозрение — как правило, слишком позднее. «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре. Но Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле?» К чему я пишу все это? Хочу разобраться в том, почему, живя здесь, не испытываю ни тоски, ни одиночества. Есть два простых ответа: там было хуже, чем здесь — во-первых, и прошло слишком мало времени — во-вторых. О, Женя, это было бы слишком просто! Я дала обет не поддаваться эфемерным надеждам — они предшествуют самообману. Римский поэт Тибулл говорил: «Надежда всегда твердит, что в будущем будет легче». Здесь же надеяться не на что и не на кого, здесь никто не сулит сольных концертов в Национальном симфоническом, не предоставляет беспроцентных ссуд и не обещает работу, за которую можно купить особняк на бульваре Эгзельманс. Мне этот мир обещает быть похороненной в чужой могиле в Сент-Женевьев, а до того стоять на паперти храма Трех Святителей на рю Петель, если помимо семи уроков сольфеджио в Аньере я не буду мыть лестницы библиотеки имени своего соотечественника Тургенева. По я готова со слезами благодарности скитаться по этой земле в поисках куска хлеба, этой, а не той, где мне лгали, наживаясь па данном Богом и добытом тяжким трудом таланте, как сутенер наживается на проститутке. Я играла по восемь часов в день, жила в плохих гостиницах, а государство-сутенер, пересчитывая заработанную моими гастролями валюту, рассыпалось в комплиментах: «Лучшая вы наша!.. Непревзойденная!» Моего мужа послали убивать, убили его самого, причитая: «Герой вы наш!.. На вас смотрит отечество!..» А потом убили вторично, поправ память. Люди умирают от несбывшихся надежд, а я хочу жить!
Женечка! То, что происходит у вас сейчас (Боже милостивый, я уже говорю «у вас»!) — самый большой, самый гнусный обман! Когда правда поколений оборачивается ложью, появляется угроза расправы над властями предержащими. Сейчас оборотни дали новую «установку»: вот кончится переходный период… Господи! да не кончится он никогда: опять уверовали, опять надеются и не хотят видеть, что две извечные христианские добродетели попирают третью — любовь. Все стоит перед глазами этот страшный человек из Киева… забыла его фамилию. Помните, как он, уставившись стеклянными глазами на Россию, вещал с экранов: «Даю установку. Вы здоровы…» А после кто-то из миллионов больных, выздоровевших по теории вероятностей и законам природы, принимался размазывать по бумаге сопли умиления: «Исцелением обязан Вашему сеансу, о, Мессия!..» Теперь я узнала из газет, что этот «установщик» общественного сознания подался в фашистскую партию. Они уже разбили миллионы семей, они уже столкнули лбами народы, ссылаясь на чью-то «установку» о независимости. Неужто нация может быть неполноценной?!
Нет, Женечка, нет и нет! Я не одинока, я счастлива. Моя прелестная Жаклин уже ведет правой ручкой мелодию Рахманинова, и ее звуки не тонут в грязи равнодушия, а возносятся ко Всевышнему. Душа Жаклин — а вместе с нею и моя душа — свободна!
Простите меня. Простите за то, что я просыпаюсь в тот момент, когда моя рука должна коснуться Вашей. Спасибо Вам за нежные и честные письма. Спасибо за фотографию: вы с Шерифом здорово смотритесь на фоне Кремля.
Берегите друг друга, мои хорошие. Целую вас. Валерия.
Р. S. Все чаще ловлю себя на странном ощущении, будто жила когда-то, а настоящее — лишь сон души, давным-давно витающей в лучшем из миров. Коль скоро это так, все, что могло свершиться, уже свершилось, а посему — улыбайтесь!
V. Тur-Тubelskajа, 10-bis, rue des Bigots, Medon».
«У меня нет проблем…
Страх отсутствует…
Снизу до макушки поднимается теплая волна…
Я ничего не вижу…
Ничего не слышу…
До меня никому нет дела…
Мне тоже ни до кого нет дела…
Я ни во что не верю…
Я никому ничего не должен…
Я обеспечен…
Я независим…
Я ничей… ничей… ничей…»
Мысль погасла. Наступило состояние прострации. Тело стало бесчувственным. Женька воспарил в запредельную высь, откуда, казалось, было видно прошлое и будущее, и почувствовал на миг великое, блаженное единение со Вселенной…
Звонок, заменив мобилизующие формулы, возвратил его в реальность. Он вскочил на ноги и подошел к телефону.
— Слушаю вас…
В трубке слышалось гудение троллейбуса, шум моторов — звонили явно с улицы, из автомата. Наконец раздался неуверенный голос незнакомого абонента:
— Извините, я звонил вам ночью… Я хотел бы… словом, мне нужна ваша помощь… это очень важно и… это срочно… пожалуйста!..
Снова — молчание, далекий шум улицы. На розыгрыш не походило. Женька даже растерялся на несколько секунд, словно тревога в голосе человека перенеслась в его комнату по телефонным проводам.