Заре навстречу
Шрифт:
— Встать! Сесть! Дышать! Больно? Хорошо, что больно: значит, знаем, где болит.
Входя в палату, он не конфузился, как папа, когда больные вставали с коек при его появлении, а тяжелобольные вытягивали поверх одеяла руки и откидывались на подушки, будто солдаты по команде «смирно».
За ширмой, где лежал один особенно тяжело больной, часто раздавался повелительный, грубый голос Ляликова:
— А я говорю, от такого не умирают. Лекарство мы даем тебе надежное. Но действует оно, если человек сам выздороветь хочет. Без твоей помощи нам с
— Я стараюсь, — слабым голосом шептал больной. — Но сил нет терпеть больше.
— А ты терпи! — приказал Ляликов. — Выздороветь — это тоже работа. Понатужься и терпи.
Этого больного привезли ночью в санях из деревни, живот его был порезан, и в рану насыпано зерно.
Оперировать раненого приехал Андросов. Сняв в кабинете пиджак и жилет, повесив их на спинку стула, Павел Андреевич ходил некоторое время по комнате, засунув большие пальцы за подтяжки; оттягивая, щелкал ими; надув щеки, одновременно со щелчком произносил губами: "Бум-бум!" Потом остановился, вынул из манжет запонки, сунул в брючный кармашек для часов, закатал рукава выше локтя. Обнаженные белые руки его оказались неожиданно такими же мускулистыми, как у Яна Витола. Это были руки атлета или молотобойца.
Андросов, наклонившись над умывальником, тер руки с такой ожесточенностью, словно хотел содрать с них кожу, потом плеснул пахучую жидкость из большой стеклянной бутылки, поднял рукп кверху и стал шевелить пальцами, будто кого-то подзывая к себе. Пока сестра надевала на него халат и завязывала на спине тесемки, он все шевелил пальцами и так и вошел в операционную, держа руки кверху, а пальцы его двигались, словно ои завязывал невидимые нити.
После операции Сапожков спросил Андросова с надеждой:
— Ну как, Павел Андреевич, выживет?
Андросов выпил из пузатенькой банки разведенного спирту, поморщился, жадно закурил и только тогда ответил:
— Напрасно ушли, милейший, в медицину от прежней вашей деятельности, и вдруг визгливо крикнул: _ За подобные зверства нужно расправляться самым решительным образом! Ведь ему семнадцати нет.
А как себя держал! Как себя держал! Молодец! — Присел на выкрашенную белой краской табуретку, задумался и проговорил грустно: — Воспалительный процесс неизбежен. Зерна пришлось, как петуху, выклевывать. Непонятно, почему он не умер от шока, пока везли сюда. — Встал, прошелся, пощелкал подтяжками, спросил хвастливо: — Заметили, как я сегодня дерзнул? — И заговорил медицинскими словами.
Большинство больных, которые поступали в больницу, заболевали от плохой жизни. Брюшной тиф свирепствовал оттого, что в городе не было канализации; оспа — оттого, что при царе и Керенском в деревнях не делали прививок. Чудовищные многолетние опухоли, давно гноящиеся раны — потому, что за лечение их надо было дорого платить. Тяжелые желудочные болезни были нажиты во время голода, потому что ели толченую сосновую кору и какие-то ядовитые корни. Люди калечились от тяжкого, непомерного труда. Десятки рабочих лежали с
Курочкин — так звали истерзанного кулаками парня, которого оперировал Андросов, — лежит на спине, выпростав поверх одеяла тощие, слабые руки с большими темными кистями. Лицо его серое, щеки и виски запали.
Только узкие глаза василькового цвета оживленно блестят. С трудом шевеля сухими губами, он рассказывает:
— Всё попукал меня не помирать брюхатый доктор.
С того и выжил, что он на меня ругался. С таким не пропадешь. Сердитый. Когда я дыхать переставал, в руку колол иголкой, чтобы, значит, в самые нутренности лекарство налить.
Тима спросил с благоговением:
— За что вас кулаки резали?
Паренек снисходительно усмехнулся и сказал загадочно:
— Так ведь хлеб — всему голова, — и добавил, будто от этого станет понятнее: — Ежели хлеб на стол, то и стол — престол, а как хлеба ни куска, — так и стол — доска.
Папа тоже как-то сказал маме многозначительно и не совсем понятно:
— В дни Великой французской революции Сен-Жюст заявил: "Хлеб — право народа". Я думаю, этот лозунг полностью применим и в наши дни.
Тима, решив, что раненому не хочется вспоминать, как его резали кулаки, посоветовал:
— Вы старайтесь спать больше, во сне организм отдыхает.
Парень улыбнулся и снова сказал, складно, поговоркой:
— Болезнь не беда, коли есть хлеб да вода. Хлеб выкормит, вода выпоит.
Тима, решив, что раненый начинает бредить, поднялся тревожно с табуретки. Но парепек вдруг подмигнул ему:
— Ежели даже у щенка корку хлебную из пасти потянуть, так и он на человека кинется. А тут хлеб… — и промолвил со вздохом: — Серчают богатеи. Ничего, теперь за все и за то, что меня порезали, народ с нимп и вовсе стесняться не станет.
— Вы давно в партии?
— С месяц, — сказал парень, — Меня в нее всей деревней выбрали.
— Как это так выбрали? — удивился Тима и добавил назидательно: — В партию не выбирают.
— Это где как. А у нас на все село ни одного партийного. В волость ехать приниматься — далеко. Ну вот и выбрали сначала меня, а потом уж я стал других без выборов записывать, кто подходящий, конечно. Теперь нас восемь. А без меня, значит, семь.
— А почему вас, а не другого кого? Вы что, самый лучший?
— Не, — сказал парень, — не лучший. Отец, тот первейший человек был, а я перед ним так, вошка.
— А где ваш отец?
— За народ казнили еще при царе. Он исправника вместе с конем с яра в реку свалил. Подкараулил и свалил. Сила у него страшенная была. Но тихий человек был, все при лампадке ночью тайные листовки читал людям. Он еще с японской приладился. Там ногу оторвало, стал с палочкой ходить, важно, словно писарь. Но хотя и без ноги, а пахал. Наденет на культяпку деревяшку, приколотит к ней кругляшок березовый, чтоб в земле не вязнуть, и пашет все равно как на двух.