Заре навстречу
Шрифт:
Зачем Савич разговаривает с ним о том, о чем даже взрослые люди стесняются говорить между собой? Когда мама говорила о таком с Софьей Александровной, она каждый раз выставляла Тиму на кухню. Тима часто ссорился с Яковом, но считал бесчестным рассказывать кому-нибудь об этих ссорах, да еще просить, чтобы их помирили.
Нужно в таких делах действовать самому. Подойти и сказать: "Я больше не буду" или "Давай руку, и всё".
Тиме было стыдно, неловко слушать слова Савича, и он уже не мог глядеть ему в лицо.
— Вынь
Подойдя к столу и роясь там в ящиках, Савич строго заметил:
— Кроме того, у нас есть дочь. Отсутствие матери и связанные с этим всякие неблаговидные разговоры могут дурно влиять на ее дальнейшее воспитание.
Савич вынул из ящика конверт и, протягивая Тиме, попросил:
— Будь любезен, передай это Софье Александровне.
Если она откажется принять, надеюсь, ты развитой мальчик, сообщишь ей в таком случае в общих чертах, о чем я тебе со столь предельной откровенностью говорил.
Открыв дверь и высунув в коридор голову, Савич крикнул:
— Нпнусик, а у нас гость!
В комнате Нины было казенно, неуютно. Посередине стояла школьная парта, а у стены — черная доска и в желобке лежали кусочки мела. Окна без занавесок. Пианино закрыто парусиновым чехлом. У двери под стеклом расписание дня, термометр. И больше ничего.
— Папа хочет, чтобы я получила самое правильное воспитание, — вздохнула Ниночка. — Тебе не холодно здесь? — Вздрагивая худенькими плечами, пожаловалась: — А я все время мерзну. Оттого, что мне нужен свежий воздух, открывают форточку, и, пока проветривают комнату, я сижу в коридоре на сундуке. — Помолчав, Нина спросила оживленно: — Ты знаешь, как теперь лечат туберкулез? Свежим воздухом и сырыми морковными котлетами. — Она поморщилась: — Такая гадость!
— Рыбий жир хуже, — сказал Тима, вспомнив обещание, данное матери.
— Я пью три раза в день по столовой ложке, — грустно сказала Нппа. Меня всегда тошнит от него.
— А ты соли и нос затыкай, так легче, — посоветовал Тима.
— Мне нос затыкать бонна не позволяет.
— Тогда плохо тебе, — посочувствовал Тима.
Он давно заметил, что Нина стала уже не такой кукольной, какой была раньше. Губы бледные, а скулы красные, нос стал еще больше. Это, наверное, оттого, что впали щеки. На тонкой шее все время бьется под кожей жилка, и моргает Нина так, словно вот-вот заплачет.
Тима сообщил деловито:
— Я с твоих именин ушел не от тебя, а из-за революции.
— Я все маму тогда ждала, — тихо произнесла Нина, перебирая худенькими пальцами оборку фартука. — Но мама тоже из-за революции не могла прийти. И пожаловалась: — Ну, теперь же революция кончилась, почему же она не приходит?
Тима хотел было сказать Нине, что она ничего не понимает, революция вовсе не кончилась, а наоборот. Теперь
И мама тоже ее делает. Она натянула на сбитые кончики пальцев резиновые соски, чтобы больше напечатать объясняющих листовок. Рыжиков, Софья Александровна, и Эсфирь, и механик с затона Капелюхиы, и даже маляр в рваном под мышками зипуне, и папа с его тифозными ранеными, которые остаются жить, тоже делают новую революцию. И все они обещают, что после окончательной революции всем будет очень хорошо.
Но Тима не стал этого говорить Нине: все равно она ничего не поймет. И предложил:
— Давай что-нибудь делать, а то у тебя скучно…
— Хочешь, я буду волшебный фонарь показывать?
Тима сидел за партой, а Нина, передвпгая картинки в волшебном фонаре, поясняла уныло:
— Это пустыня в Африке, где очень жарко. Зебра.
Мальчик верхом на страусе.
— Молчи, — приказал Тима, — что я, слепой, что ли?
На белой простыне, позешсшюй на школьной доске, возникали и исчезали яркие картинки, излучающие чудесное, радужное сиянье. Это было так прекрасно и необычайно!
— Конец, — сказала Нина. — Больше пет картинок. — И вежливо осведомилась: — Может, ты по второму разу хочешь смотреть?
— Нет, — сказал Тима, почему-то обидевшись, словно его внезапно и грубо разбудили. — Ноги заплели сидеть так. — Но он не вставал с парты, и в глазчх у него стояло еще волшебное сияние картинок.
Нина села рядом с Тимой, и он слышал ее неровное дыхание и ощущал щекой теплоту ее волос.
— Ты чего свет не зажигаешь? — сердито спросил Тима, чувствуя неловкость оттого, что Пина так близко сидит рядом с ним в темноте и молчит.
— Тима, ты видишь мою маму?
— Ну, вижу иногда. Да зажжешь ты свет или ног?
Войдет Георгии Семенович, начнет ругаться.
— Тима, помоги мне увидеть маму. Я так… соскучилась!
— Да я свою тоже неделями не вижу. Они же революцией занимаются, им некогда.
Влажными руками Нина схватила руку Тимы и с мольбой спросила:
— Скажи, если женщина уходит от мужа, она детей от пего тоже перестает любить, да?
— Что значит — от него! — сказал рассудительно Тима. — Мы же от них вместе. — Помедлил и добавил: — Вот кошка совсем без мужа, а попробуй у ней отними котенка — глаза выцарапает. Нет, матери нас всегда просто так любят.
— А кто тебе родное: отец пли мать?
Тима смутился и стал чесать согнутым пальцем глаз.
Произнес неуверенно:
— Маму мне больше, конечно, жалко, она ведь женщина.
Поежившись от озноба, Нина обилсонно воскликнула:
— Жалеть одно, а любить — другое. Любят — ото когда жить друг без друга не могут. Вот!
— Я маму люблю, — сердито сказал Тима, — но она в комитете живет, и вижу я ее совсем редко. Но я вовсе не такой дурак, думать, что она меня меньше от этого любит. И Софья Александровна там все время на подоконнике пишет. А ты рассуждаешь, как глупая.