Заре навстречу
Шрифт:
— Я могу сэмовар поставить, — солидно предложил Тима.
— Зачем же самовар, когда есть примус.
Накачивая примус, Софья Александровна стала лениво одеваться.
— А ну, подай лифчик со стула, — командовала она. — Чулки, пояс и вот это.
Как-то Тима видел в журнале "Солнце России" картинку, изображавшую неодетую женщину, лежащую на тигровой шкуре с виноградной гроздью в изогнутой руке.
Женщина была такой красивой, что смотреть на нее вовсе не было стыдно. Но, хотя Софья Александровна тоже была красивой, Тима смутился:
— Чего вы передо мной неодетой вертитесь! Некрасиво это.
— Скажите пожалуйста, — небрежно отмахнулась Софья Александровна, тоже мужчина нашелся! — И, не обращая на Тиму никакого внимания, вытянув ногу, ловко, одним движением натянула чулок, потом сказала сердито: Порвался, черт. — Пожала плечами и заявила так, будто решилась на что-то очень важное: — Ну и пускай! А штопать не буду. — Надевая через голову платье, она сказала глухим голосом, оттого что лицо ее было закрыто:
— А я очень рада тебе. Знаешь, как одной скучно!
— А кто вас заставляет быть одной?
Стараясь поймать на спине пояс от платья, Софья Александровна сказала рассеянно:
— Плохо, когда человек остается один. Очень плохо.
"Ага, — подумал Тима, — значит, теперь все получится".
— А я вас обманул. Я ведь не в гости пришел.
— А мне все ратто приятно, что ты здесь, — весело, словно дразня Тиму, произнесла нараспев Софья Александровна.
— У меня письмо к вам от Георгия Семеновича, — поддаваясь веселому тону Софьи Александровны, также нараспев протянул Тима.
Лицо Софьи Александровны мгновенно изменилось.
Оно стало сразу надменным, презрительным, злым. Отрывисто и властно опа приказала:
— Разорви и брось в помойное ведро, немедленно! — Потом пренебрежительно спросила: — Зачем ты взял это письмо?
Тима малодушно признался:
— Я не думал, что я плохое этим сделаю.
— Не думал? — обрадовалась Софья Александровна. — Ну, тогда мир. И давай пить чай с сушками. Ты любишь сушки? Я, когда маленькая была, очень любила сушки.
— А теперь что вы больше всего любите?
Софья Александровна вдруг потемнела лицом и сказала печально:
— Когда некоторые люди становятся взрослыми, они постепенно теряют многое из того, что любили когда-то.
И самое страшное в таком человеке, когда он начинает любить только одного себя.
— А я знаю, о ком это вы! — радостно сказал Тима. — Вы так про Георгия Семеновича думаете. Но это неправда, оп мне сказал…
— Тима, — лицо Софьи Александровны исказилось от отвращения, — или ты глупый, или ты все-таки хочешь выполнить это некрасивое поручение.
— Вы на меня не кричите! — дрожащим от оскорбления голосом произнес Тима. — Вы мне не мама, чтобы на меня кричать, — и, ожесточась, одним духом выпалил: — Вы никому не мама. И не смеете называться ничьей мамой.
— Тима, ты что, болен?
— Нет, я не болен. А вот Ниночка сильно больна, — и, видя, каким жалким стало побледневшее лицо Софьи Александровны, добавил: —
— Тима, что с Ниной? — сдавленным голосом спросила Софья Александровна. — Ну скажи мне все, мальчик.
Почему Агафья молчит? Я каждый день ее вижу. Зачем же она от меня скрывает?
Но Тима уже не испытывал торжества оттого, что Софья Александровна так растерянно мечется по комнате с некрасиво растрепанными волосами, разыскивая под кроватью валенки, хотя они стоят на печке.
Тима чувствовал всем своим существом, что оп коснулся каких-то таких сторон человеческих отношений, которых он не имеет права касаться. И он сам испытывал мучительное смятение. Но разве нужно так стыдиться того, что он сделал? Ведь это его, а не Савича, Нина попросила вернуть ей маму. Разве Софья Александровна совсем уж одна? У нее есть Кудров, Рыжиков, Эсфирь. А вот Ниночка совершенно одна в пустой комнате с голыми окнами, с черной партой и черной доской. Совсем одна.
А Георгий Семенович не любит ее по-настоящему, ему только нравится ее воспитывать, чтобы хвастаться перед гостями, какая у него дочь воспитанная. Но вместе с тем Тима понимал: оп сделал что-то очень нехорошее. Почему он с таким злорадством сказал, что Нина больна? А если бы она была здоровая, разве ей меньше нужна была бы мама? Значит, Тима не верит, что Софья Александровна любит Нину по-настоящему, и схитрил, зная, что взрослые всегда становятся растерянными и беспомощными, когда узнают, что их дети заболели. Вот даже папа, когда Тима заболел, рассказывал ему по целым ночам красивые сказки, а когда Тима выздоровел и попросил отца рассказать ему сказку, отец ответил пренебрежительно:
— Я, в сущности, против сказок. Они внушают человеку ложную надежду, что существуют якобы какие-то силы, которые могут действовать помимо его собственных усилий. И этим самым расслабляют волю человека к борьбе.
А когда Тима снова захворал, отец снова рассказывал ему сказки, и хотя у Тимы невыносимо болело горло, слушая сказки, он не так остро ощущал боль. Значит, взрослые тоже не очень-то всезнающие люди и, когда теряются, прибегают к тому, против чего возражают.
Или вот отец прочел Тиме рассказ, как глухонемой дворник утопил по приказанию помещицы собачку. Когда отец читал этот рассказ, у него от жалости к собачке даже голос дрожал. А потом Тима принес с помойки котенка, и отец сказал брезгливо:
— Зачем ты притащил эту гадость, я не люблю, когда в доме воняет кошками. — И когда мать заступилась, он сердито предупредил: — Ты хочешь, чтобы у мальчика завелись глисты? В таком случае я умываю руки.
Нет, взрослые тоже в жизни не все правильно понимают, и им не очень-то просто все сразу объяснить.
Но какое он имеет право так думать о Софье Александровне? Если бы он смог честно и просто рассказать, как невыносимо всякому жить без мамы, она бы поняла и, может быть, вернулась к Ниночке.