Заре навстречу
Шрифт:
Подошли к дому Мачухина. Но Капелюхин вдруг усомнился:
— Без мандата, ребята, нельзя. Вроде самоуправство.
Придется в Совет топать.
Совет пояещалея теперь в здании городской управы.
Какой-то — лысый человек в телячьей куртке отстукал с трудом, одним пальцем, Капелюхину бумажку. Протянув ее, сказал:
— Бери. Но только она недействительная.
— Это почему же?
— Печати нет.
— У кого же печать?
— Ни у кого. Изаксон еще делает.
— А где Осип Давыдович?
— В типографии.
— Может, без печати
— Нельзя. И номер исходящий надо. Сорок шесть будет. После сам проставишь.
— Видал? — довольно подмигнул Рогожину Капелюхин. — На все номер кладут, чтобы беспорядка никакого не было. И печать требуется. А я еще револьвер со вчерашней пальбы не чистил. Вот как крепко сразу за свою власть взялись.
В подвальном этаже бывшей редакции "Северной жизни", склонившись над верстачком, что-то царапал тонким шильцем Изаксон.
— Осип Давыдович, давай печатку, — крикнул еще издали Капелюхин.
— Вам как еще прикажете, прямо-таки с собой в бумажку завернуть? — не подымая головы, иронически спросил Изаксон. Потом закричал возмущенно: Печать с революционным гербом могу выдать только председателю Совета товарищу Рыжикову!
— Осип, — униженно попросил Капелюхин. — Ты только на нее дыхни и сюда вот пришлепни. Я ее даже в руки брать не буду, если нельзя. Гляди, ребята ждут.
Им помещение для жизни предоставить надо.
Изаксон озабоченно поправил на носу очки в железной оправе н, склонив по-петушиному голову, посмотрел в ту сторону, куда показывал рукой Капелюхин.
— Тима! — внезапно жалобно воскликнул Изаксон. — Мой мальчик! — и вдруг, отталкивая от себя нечто невидимое, с горечью произнес: — Нет, нет, не подходи ко мне, жестокий человек. Забыть меня, старика, когда я столько искал тебя…
— Я не забыл, — взволнованно сказал Тима. — Меня в приют посадили. А где мама?
— Твоя мама придет сюда только вечером. Опа сейчас спдит на телеграфе и принимает из самого Петрограда декреты Совета Народных Комиссаров. И если б даже произошло землетрясение, она не смеет отлучиться оттуда даже на пять минут. На проводе у нее товарищ БопчБруевич. А утром, ты знаешь, что было утром? Утром товарищ Ленин уже знал не только про наш город, но и про всю — губернию.
— А где папа?
— В тюрьме.
— Так почему вы его не освободите оттуда? — в отчаянии закричал Тима.
— Я извиняюсь! Неточно сказал: он временный помощник начальника городской тюрьмы, только и всего.
Твой папа часто попадал в тюрьму, у пего есть опыт, вот его и назначили. Только и всего.
— Тогда я пойду к папе.
— Он пойдет к папе! — пожал плечами Изаксон. — Теперешнее тюремное начальство должно само добывать заключенных. Он сейчас воюет с остатками офицерского отряда. Офицеры засели в мужском монастыре. Там же здоровые кирпичные стены!
— Так что же мне делать?
— А почему ты не спрашиваешь про Яна?
— Ну, я хочу тогда к Яну.
— Он хочет к товарищу Яну — военному комиссару города! А у того сейчас только и делов, чтобы
Нельзя к Яну: ему некогда.
— Осип Давыдыч, дай печать, — нетерпеливо сказал Капелюхин.
— О печати не может быть и речи.
— Тогда я пойду так. — И Капелюхин, дернув сердито плечом, приказал: Пошли, ребята.
Тима остался. Но когда уже захлопнулась стеклянная дверь типографии, он не выдержал и сказал мечтательно улыбающемуся Изаксону:
— Я вечером приду. Скажите маме — я целый, — и бросился догонять Капелюхпна.
Сам Мачухнн открыл им дверь. Поверх нижнего белья на нем была огромная мохнатая шуба, ноги засунуты в фетровые ботики с расстегнутыми застежками. Нижняя мокрая губа расслабленно свисала, а глаза были сивые, мутные.
— Пожаловали, — произнес он хрипло, еле двигая языком. — Входите, погладив всклокоченную бороду лиловой опухшей ладонью, торжествующе сообщил: — А я душу вином гашу. Значит, грабить пришли? Будьте любезны. Вот мой чертог, обитель, так сказать. Это трапезная. А тут, вы хоть выражение морды смените, молельня.
Почивальня. Двухспальная — карельская береза. А я на ей, как сиротка, второй десяток лет один. Преставилась супруга. — Смахнув с бороды слезу, открыл дверь в следующую комнату, глухо сказал: — А ото, думал, помру, городу сдам, на просвещение поколений. Все, что о Сибири написано, собрал. Каждый переплет — полтинник. На растопку товарищи, конечно, пустят. В прах из трубы развеют. Глобус на крыше кирпичами расколотят. — Тяжело опустившись в кресло, застряв в нем толстыми бабьими боками, он вдруг жалобно попросил: — Пододвиньте кто графинчик, а то под сердцем засосало. — Выпив из старинного, радужного стекла, стаканчика, спросил: — Выходит, ваша взяла. Тэ-кс… Значит, имущество брать будете?
— Гражданин, — с достоинством заявил Капелюхин. — Я к вам с мандатом. Вот.
Мачухин держал между пухлых пальцев бумажку и глядел на нее бессмысленными глазами.
Капелюхин деликатно пояснил:
— Мандат. Законно машинкой отпечатан. Но пока не действует — поскольку без печати.
— Антихристовой? — спросил Мачухин.
— Давайте без выражений, — сурово предупредил Капелюхин. — Значит, мы пока с предварительным осмотром к вам.
— Дверь как, запирать или нараспашку оставить? — вяло спросил Мачухин, с трудом волоча ноги. — Мне теперь все едино. Бери, хватай! Конец свету наступил, крушение!
— Быстро вы на корню подгнили, гражданин Мачухин.
— Горе свалило, горе, — сказал Мачухип. — Стала на дыбки Россия, — и, хитро подмигивая заплывшим воспаленным глазом, опросил: — Ты думаешь, я из тех, кто ныл, что хам грядет. Не-ет. Я народ знаю. Мы его круто мяли, а он нас за то еще шибче сомнет. Потому горе в вине топлю, что все понимаю и чую себя, как муха осенняя, но неохота за открытую злобу на старости лет в вашем остроге доживать. Вот какой я неглупый! Потому покорно говорю: берите, нате. Вот ключи все на стол выложил.