Зарево
Шрифт:
Хорунжий в немецком языке тоже не был знатоком; его лицо приобрело то же выражение, что и серая от бессонницы физиономия Петра. Стоило только нашей старушке Р-13 настроиться на нужную волну, как хорунжий весь обратился в слух, а мы пытались прочесть по выражению его лица, что он там слышит.
— Черт бы побрал этих фрицев, бормочут так, будто уголь в подвал сыпят! Выключай этот ящик! — приказал хорунжий.
Что явилось причиной прекращения сеанса радиоперехвата, мы не узнали.
— Ну что там, Хенек? — спрашиваю.
— Да что-то они нехорошее задумали, — ответил он. — Болтают о каком-то новом оружии и вообще… веселятся. А впрочем, ни черта
До меня уже и раньше доходили слухи о какой-то армии Штайнера и Венка… Видимо, хорунжий все-таки что-то понимал по-немецки. «Мессершмитты» и другие вражеские истребители все чаще появлялись в небе и все больше наглели, загоняя нас в окопы.
— Это, вероятно, Штайнер надвигается, — слышалось там и тут.
Однажды воздушные «гости» вместо связок гранат, воющей бомбы и порции свинцовых «кораллов на огненных нитях» угостили нас разноцветным облаком листовок, в которых нацистская пропаганда твердила о каком-то новом таинственном оружии, которое якобы отбросит нас аж за Урал.
Только когда же это начнется? До Берлина оставалось 43 километра. Интересно все же, как это Гитлер собирается обратно до Москвы добраться?
Новое задание, полученное нами, было не из легких. Не стоило слишком вглядываться в карту, чтобы убедиться в том, что проступающие вдали контуры строений относились к Ораниенбауму. На его северо-западных окраинах нам и предстояло к рассвету организовать оборону. Это был приказ.
Солдаты молчали. В наступившей тишине было что-то тревожное. По мере, приближения конца войны цена жизни становилась все дороже. Хотелось мечтать о том времени, когда нужно будет различать дни недели и можно будет просто лечь навзничь, ни о чем не думать и, закрывая рукой глаза от солнца, лениво следить за движением облаков. И спать досыта, и окунуть ноги в холодную струю горной речки на утренней, туманной зорьке, и смеяться…
Мы вступаем на окраину города. Хотя нас и не встречают хлебом-солью, но не встречают и свинцом. Белые полотнища, грустно свисающие почти из каждого окна, прибавляют уверенности. Однако мы знаем, что где-то в подвалах притаились не только беззащитные женщины с детьми, но и полные злобы, не примирившиеся с поражением гитлеровцы.
Однако настроение поднимается. Петр пытается спеть, хотя и фальшиво, свое любимое: «Сидели мы на крыше, а может быть, и выше…», я затягиваю «Не вспоминайте меня, цыгане».
Первый эшелон быстро проходит город. Чужой и незнакомый, он мог без единого выстрела перейти в наши руки, но мог и внезапно, подобно раненому разъяренному зверю, броситься на своих преследователей. Наша часть углубляется в разные Герман Герингштрассе и Гиммлерштрассе. Плутаем по узким улочкам, попадая по нескольку раз на одну и ту же. Солдаты нарочито шумят, но город молчит, пустой, таинственный, вымерший.
Мы почти уже освоились в городе, когда резкий взрыв потряс воздух. Я очнулся у стены дома. Пытаюсь понять, что произошло. В следующее мгновение до меня дошли чьи-то стоны.
— В подъезд всем! — приказывает хорунжий.
Есть убитые и раненые. Петр лежал навзничь с открытыми глазами, немигающе уставясь в небо. Если бы не кровь, пенящаяся в уголках его губ, можно было подумать, что он просто о чем-то задумался, так и подмывало крикнуть ему: «Эй, Петр, очнись, наш старик идет!» Он был моим ровесником, ему тоже пошел девятнадцатый, да только для него время теперь остановилось. Петра никогда не волновал его внешний вид, но за техникой он следил неукоснительно. Его конфедератка с подоткнутыми углами перестала
— Похороните его в гробу, так, как завещал, — глухо произнес хорунжий. Он хотел еще что-то сказать, но голос его дрогнул. Он поднял автомат и всю обойму выпустил в воздух. Мы отдали Петру последние воинские почести.
Сопротивление врага ослабевает. Прочесываем город. Очищаем дом за домом, квартиру за квартирой. В подвалах сгрудились штатские: женщины, дети, старики с покорно поднятыми вверх руками. Оставляем их.
Пробую открыть следующую дверь. Заперта. Изо всей силы ударяю плечом и чувствую, что дверь подалась, но изнутри будто чем-то приперта. Ребята помчались наверх. «Что же делать? Может быть, шкафом забаррикадирована?» — размышляю и вторично ударяю плечом в дверь, одновременно просовывая в щель правую ногу. Еще один удар — и… грохот, блеск, теплый вкус йода во рту и темнота, обрушившаяся со всех сторон.
Очнулся я под куполом палатки полевого санбата. Я был один. За брезентовой стеной слышались голоса. Разговаривали о знаках различия союзнических армий. В прямоугольник выреза, служившего входом, нахально врывалось солнце и запахи раннего утра.
Был май, принесший нам в подарок самое дорогое: победу. Но для того чтобы изменить название нашей фронтовой газеты с «За победу!» на «Победа!», нужно было еще посражаться.
Четвертого мая мы достигли реки Эльбы. Это был для нас последний день войны. На крыше самого высокого здания в деревне Шенефельд был прикреплен бело-красный флаг. На другом берегу реки развевался звездный американский штандарт.
Девятого мая мы лежали на лугу, усталые от вчерашних салютов в честь Победы. На небе уже не полыхали зарева пожаров. Выстрелы и взрывы сменились пением птиц. Что каждый из нас будет делать теперь? В голове клубились тысячи мыслей. Мы стояли у начала нового этапа в жизни, на пороге мира. Ужасное чудище войны убралось в ад. Пусть же оно останется там навсегда!
Веслав Розбицкий
ГДЕ ТОЛЬКО ОРЛЫ…
Рассказы
ГДЕ ТОЛЬКО ОРЛЫ…
Последние дни октября. Пора золотой осени, но во всей Польше идет дождь. У подножия гор низко висящие, свинцовые тучи касаются верхушек деревьев. Трудно поверить, что несколькими сотнями метров выше все покрыто снегом.
На конечной станции канатной дороги собралась группа мужчин. Все тепло одеты, некоторые с лыжами. Это работники ближайших турбаз, механики, электрики, члены Добровольной горноспасательной службы. Туристов нет и в помине. Время подходит к восьми. Среди ожидающих подъема замечаю зеленый военный мундир капитана Романа Пентковского. Там, в снегу и тучах, стоит застава, которой он командует. Люди его хорошо знают, еще издали здороваются с ним. Подхожу, представляюсь. Он несколько удивлен моим появлением, но широким жестом приглашает на уже пришедшие в движение стульчики, советует укутать ноги теплым одеялом, садится следом за мной, и стальной канат начинает поднимать нас все выше над лесом, а затем — в тучи и горные лесные чащи, где могут жить только орлы и люди.