Зарубежная фантастика

Уиндем Джон

Как видите, равновесие было достигнуто, и хотя пока еще не все достаточно слаженно, нет сомнения, что скоро все будет в порядке. Например, возможно, что уже давно следовало бы ввести дополнительное разделение в классе Слуг, а полиция, как считают некоторые, поставлена в невыгодное положение, так как по образованию ее служители не намного отличаются от обычных Рабочих.

Она продолжала объяснять, вдаваясь во все подробности, в то время как во мне росло сознание чудовищной гнусности этого преступления.

— Муравьи! — внезапно перебила я ее. — Муравейник, так вот что вы взяли за образец!?

Она удивилась как моему тону, так и тому, что

ее слова доходили до меня так долго.

— А почему бы и нет, — спросила она, — Несомненно, это одна из самых выносливых общественных структур, когда либо созданных природой, хотя кое-какие изменения…

— Так вы… вы утверждаете, что иметь детей могут только Матери? — спросила я резко.

— О, члены Доктората тоже, когда захотят, — заверила она меня.

— Но… но…

— Совет устанавливает пропорции, — продолжала она объяснять. — Врачи в клинике осматривают младенцев и распределяют по соответствующим классам. А дальше это уже вопрос наблюдения за их особым питанием, тщательным контролем и правильным обучением.

— Но, — бурно возразила я, — ради чего? В чем здесь смысл? Что хорошего в такой жизни?

— Ну, а в чем смысл жизни вообще? Скажите мне, — предложила она.

— Наше назначение в том, чтобы любить и быть любимыми, и рожать детей от тех, кого мы любим.

— Опять ваши условности, прославление и воспевание примитивного анимализма. Как вы считаете, мы выше животных?

— Конечно, но…

— Вы говорите — любовь, но что вы знаете о любви между матерью и дочкой, когда их отношения не омрачаются ревностью из-за мужчины? Знаете ли вы чувство чище, чем любовь девушки к ее малюткам сестрам?

— Да ничего вы не понимаете, — снова возразила я. — Как вы можете понять любовь, которая придает прелесть всему миру? Как она поселяется в вашем сердце, постепенно наполняет собой все ваше существо, изменяет все вокруг, к чему бы вы ни прикоснулись, что бы ни услышали… Да, она может больно ранить, я знаю это, слишком хорошо знаю, но она может и подобно солнечному лучу заставить кровь бежать быстрее по жилам… Она может превратить развалины в цветущий сад, лохмотья — в платье королевы, голос — в божественную музыку. В чьих-то глазах вы сможете увидеть целую вселенную. О, вы не понимаете… вы не знаете… не можете… Ох, Дональд, милый мой, как же мне объяснить ей то, о чем она даже никогда и не догадывалась…?

Последовала неуверенная пауза, но вскоре она сказала:

— Естественно, что в вашем обществе такая условная реакция была необходима, но вряд ли вы можете ожидать, что мы подчиним нашу свободу и будем потакать нашему вторичному закабалению, вновь вызывая к жизни собственных угнетателей.

— Да вы не хотите понять! Только глупцы среди женщин и мужчин постоянно воевали между собой. Большинство же взаимно дополняло друг друга. Мы были парами, составляющими целое.

Она улыбнулась.

— Моя дорогая, или вы на удивление дезинформированы о вашей же собственной эпохе, или та глупость, которую вы изрекли, слишком крепко вбита вам в голову пропагандой. Ни как историк, ни как просто женщина не могу я считать оправданным воскрешение такого общества. Примитивная ступень развития уступила место цивилизации. На какое-то время женщина, сосуд жизни, имела несчастье посчитать мужчину необходимым для жизни, но теперь ситуация изменилась. Неужели вы предполагаете, что- следует сохранять такое бесполезное и опасное бремя только из чистой сентиментальности? Да, я допускаю, что некоторых удобств мы лишены, вы ведь,

думаю, уже заметили, что мы менее изобретательны в механике и, скорее повторяем те образцы, что достались нам по наследству от мужчин, но это нас мало волнует. Нас, в основном, интересует органика и то, что обладает чувствительностью. Возможно, мужчины смогли бы научить нас передвигаться в два раза быстрее, как летать на Луну, или как убивать побольше людей и побыстрее, но для нас эти вещи не стоят вторичного закабаления. Нет, наш мир нам лучше подходит — нам всем, за исключением разве что нескольких Реакционисток. Вы видели наших слуг. Ведут они себя, наверное, несколько застенчиво, но разве они подавлены или грустны? Разве между собой они не щебечут как воробышки, весело и оживленно? А Рабочие — те, кого вы назвали амазонками, — разве они не выглядят сильными, здоровыми, радостными?

— Но вы обкрадываете их всех, крадете у них право, данное им от рождения.

— Не надо лицемерить, моя дорогая. Разве ваша социальная система не лишала женщину ее “права, данного от рождения”, если она не была замужем? Вы не только давали ей это понять, но еще и обливали общественным презрением. А у нас Слуги и Рабочие не знают о нем, а физическая разница их не беспокоит. Материнство — функция Матерей и принимается ими как естественная.

Я затрясла головой: “Все равно их обкрадывают. У женщины есть право на любовь…”

На мгновение она вышла из себя, резко оборвав меня:

— Вы продолжаете повторять мне лозунги вашего времени. Любовь, о которой вы говорите, моя дорогая, существовала только в вашем маленьком, надежно защищенном мирке, благодаря вежливому и выгодному соглашению. Едва ли вам когда-нибудь позволили заглянуть в ее лицо, неприкрашенное романтикой. Вас никогда открыто не продавали и не покупали, как живой товар, вам никогда не приходилось предлагать себя первому встречному, чтобы было на что жить, вы не были на месте тех женщин, что на протяжении столетий кричали, бились в агонии и умирали под захватчиками в разграбленных городах — как не кидали вас в пламя, чтобы вы им не достались, никогда не приходилось вам всходить на погребальный костер вашего мужа, чтобы умереть на нем, вы никогда не томились, всю жизнь запертая в гареме, вы никогда не были живым грузом рабовладельческого судна, вы никогда не зависели от одного только удовольствия вашего господина и хозяина…

Такова оборотная сторона — уходящая в глубь времен. Но больше такого не будет. С этим, наконец-то, покончено. Осмелитесь ли вы сказать, что мы должны снова воскресить их, снова страдать под их игом?

— Но большинство из того, что вы сказали, уже давно исчезло, — возразила я, — мир становился лучше!

— Неужели? — сказала она. — Интересно, что думали женщины Берлина, когда он был взят? Неужели лучше? Или он стоял на грани нового варварства?

— Но если от зла вы можете избавиться, только выбросив на свалку и хорошее, что останется?

— Очень многое. От мужчины польза была только в одном. Он был нужен для зачатия ребенка. Всю остальную энергию он тратил на разрушение мира Без него мы стали куда лучше.

— И вы действительно думаете, что усовершенствовали природу, — усмехнулась я.

— Довольно, — сказала она, взбешенная моим тоном, — цивилизация — вот усовершенствование природы. Или вы предпочли бы жить в пещере и видеть, как многие из ваших детей умирают в младенчестве?

— Но есть же нечто… нечто главное… — начала я, но она остановила меня жестом, требуя тишины.