Зарубежный детектив
Шрифт:
— Я не верю, что он убил! — выкрикнула Окольская, неся на посеребренном подносе кофе. — Он вообще-то добрый парень, только непослушный и быстро поддающийся влиянию. Вы увидите, все выяснится...
Ее муж махнул рукой.
— Я тоже не верю, что это сделал он. Ваше здоровье, пан инспектор. — Окольский выпил и вытер губы платочком. — Вы сами понимаете, как это для нас страшно. Мы жили для него, у нас ведь никого больше нет. Хотели, чтобы он закончил университет, вырос честным человеком. А он? Почему?.. — спросил он с удивлением. — Почему так? — И снова разлил коньяк.
— Нет теперь религиозного воспитания, — сказала мать.
Окольский скривился.
— Ерунда... Я был с ним строг. Это верно. И требователен... В кино — только в награду, никаких сигарет, водки, дурных книжек...
— Он пил и курил, — прошептала Окольская, снова вытирая глаза.
— Ему хорошо жилось... Всегда сыт, в доме согласие, порядок, в четыре обед, в семь ужин, в десять спать. Только по субботам я разрешал ему дольше смотреть телевизор.
— Мой муж, — подхватила Окольская, — любит почти военную дисциплину.
— Говорят, у таких детей бывает плохой пример... У нас такого быть не могло, пан инспектор. Я всегда вбивал Болеку в голову, что нет вещи более святой, чем чужая собственность.
— Где вы работаете? — спросил наконец Кортель.
— Я возглавляю строительно-монтажное управление номер четыре. Пятнадцать лет безупречной службы. А теперь? — Он махнул рукой.
— И все же недооценивают его, — снова вступила в разговор хозяйка дома. — Коллеги его продвигались, получали повышение... А он?
— Мне это было не нужно. Человек обязан работать на своем месте. Излишнее честолюбие губит...
Кортель с трудом выслушал этот монолог, прерывавшийся время от времени настойчивыми репликами жены.
— Я хотел бы, — сказал инспектор, — узнать что-нибудь еще о вашем сыне. Почему он бросил учебу?
— С начала обучения на юрфаке, — вновь успела вставить хозяйка, — Болек проявил такие способности!
— Не хотел учиться. — Окольский подчеркивал каждое слово. — Обещал, несколько дней корпел над книжками, а потом снова лентяйничал. Завалил сессию. Я ему сказал: пойдешь работать.
— Собирался он снова поступать в институт?
— В первый год после отчисления нельзя. Не искать же мне протекции. Вот я и подумал: пусть поработает, может, ума наберется. Из-за зрения его не взяли в армию.
— Где он работал?
— В фотографии. Он с детства любил фотографировать. У него даже был фотоаппарат. Говорил, что взял у товарища... Но и работу бросил. На это я сказал, что не намерен содержать взрослого лодыря.
— Чем он интересовался?
— Ничем, — сказал хозяин дома, — это ужасно, но это так...
— Современной музыкой, — тихо сказала хозяйка. — Много читал книг.
— Какие там еще книги! — Окольский повысил голос. — Сплошные претензии к родителям. Нет машины, не ездим летом в Болгарию, к морю... Он хотел иметь все, не затрачивая ни малейших усилий... Такие они все...
— Как вы думаете, куда он сбежал?
— Если бы я знал, — твердо заявил Окольский, — не прятал бы. Человек должен отвечать за свои поступки. Это мое правило. Я сообщил вашим сотрудникам все известные мне фамилии его приятелей.
— Есть ли у вас родственники в провинции?
— Двоюродные братья в Люблине, но он их почти не знает.
— А девушки?
Окольский пожал плечами.
— Он был скрытным.
— Была одна, очень симпатичная, — проговорила хозяйка. — Болек познакомился с ней еще перед выпускными экзаменами, а потом все это как-то оборвалось. Впрочем... Он действительно ничего не говорил нам о девушках.
— Вы помните ее фамилию?
— Нет. Зосей ее звали. Она никогда к нам не приходила. Иногда звонила.
— А в последнее время?
— Редко.
— Не вспоминал ваш сын о девушке по имени Казя, Казимира?
— О такой не слышали...
— Я хотел бы увидеть его вещи, — сказал Кортель. — Письменный стол, записные книжки...
— Пожалуйста. У него отдельная комната. — Окольский встал. — Мы не мешали ему. Иногда проверяли, убирает ли он комнату, в порядке ли его вещи.
Комната Болека была небольшой, но светлой и приятной. Кровать, два стула, письменный стол. На журнальном столике у окна радиоприемник с проигрывателем. Множество пластинок.
Кортель наткнулся на записную книжку, стал читать.
«...Трудно создать какой бы то ни было общественный порядок. Каждого гложет червь сомнений. Необходимо все эти сомнения развивать. Человек может быть свободным только тогда, когда его не стесняют принципы, проистекающие из традиции или политических догматов. Познавать жизнь, знать ей цену, разрушать безжалостно — это первая заповедь свободы...»
«Интересно, это собственные его мысли или переписанные откуда-то? — подумал Кортель. — Однако, что за ерунда?..»
Он стал просматривать фотографии. Их было много. В основном различные пейзажи и виды Варшавы. Некоторые даже неплохие. Магазинная и трамвайная сутолока, серия снимков Старого Мяста, пляж... Снимки парней и девушек Кортель откладывал в сторону — потом нужно будет проверить, нет ли среди них знакомых лиц. На дне ящика он нашел фотографию самого Болеслава Окольского, снятого рядом с молодой девушкой. Они сидели на траве, на заднем плане — стена леса. Лицо девушки показалось Кортелю знакомым. Да это же секретарша инженера Ладыня! И зовут ее... Зельская. Точнее, Зося Зельская. Он показал снимок родителям Болека.