Зарытый в глушь немых годин: Стихотворения 1917-1922 гг.

Штих Михаил Львович

* * *

Где в снегу Казбек…

Кавказская песня

1. «Салям алейкум! Не плачь, не рыдай…»

Салям алейкум! Не плачь, не рыдай, – Всё равно ты мне будешь – жена. Ах, глаза твои – словно окна в рай, Твой голос поет, как зурна. Довольно! Я от ожиданья устал. О, сладко с любимой в ночи! Как строен твой стан, как жарки уста… Не бейся, джаным, не кричи. Нас двое в седле. Несись рысаком, Как птица лети, Карабах! Жених далеко. Пророк – высоко… Шакалы хохочут в горах.

2. «Пусть звенит сааз: «О звезды…»

Пусть звенит сааз: «О звезды, – Слезы ночи, бирюза…» – Для

меня одно лишь звезды – Милой ясные глаза. Пусть звенит: «Как ярок пурпур Розы в зелени куста…» – Для меня одно лишь пурпур – Милой нежные уста… Грудь высокая колышет Чарчафы узорный край. Спит. Раскинулась, – не дышит… – Ханум, день пришел! – Вставай! И опять клинок кинжала Гладит слабою рукой… Поцелуй ее как жало, А на сердце – тот – другой. 1921

ВОСПОМИНАНИЕ О ПРИКОСНОВЕНИИ РУКИ

Дотронулась до сердца, Как медиум до блюдца, И грусть – куда ей деться? И снова песни льются. И стало так, что впору Хватать суму и посох, Чуть засинеет прорубь На облачных торосах. И только дождь зашепчет По желтым, блеклым липам, – Всех уверять, что жемчуг Сегодня с неба выпал. Смотри, какое диво! – Где есть такие грезы, Чтоб на плакучих ивах Цвели, дышали розы?! 1921

«Да, в сумерки яснее все улики…»

Е.В.Л.

Да, в сумерки яснее все улики. В такие сумерки. И ясно в этот час: Лишь на полотнах мастеров великих Есть женщины, похожие на Вас. Одни из тех, о ком столетья пели И за кого на смерть, ликуя, шли, На плаху шли и гибли на дуэли Поэты и мечтатели земли. Ах, все они давно лежат в могилах, И только вам – стучаться у дверей, Чтобы искать своих родных и милых В каталогах картинных галерей. 1921

«Эта боль – как туго затянутый пояс…»

Эта боль – как туго затянутый пояс – До конца, до последней петли. По пригородам волочащийся поезд, Пустые платформы, плетни… И врезан в тоску, и в вагонную давку, И в небо – далёким крестом Тот вечер, когда о судьбе моей справку Мне выдал адресный стол В залог, что с другою душой неразрывно, Как рельсы, склепают, свинтят Сообщники – Бог, захлебнувшийся в ливнях, И дачный погромщик – Сентябрь. Так надо, так, верно, кому-то угодно – Чтоб день был дождём пропылён, Чтоб лето казалось уже – земноводным Седых, допотопных времён. И плыли назад полустанки и поле, Мосты, огороды в селе, Чтоб кто-то – разбужен вагонным контролем – В агонии шарил билет. Ищите! Ведь это душа моя – биться По стёклам, по лавкам устав, Сдалась и с обратным билетом сонливца Вскочила на встречный состав. Вечер слезится в окне запотелом, Вместе со мною роняя слова, Захлёбываясь падежами: С вами, о вас, к вам. Нечего делать – Подъезжаем. Москва. 1921, Пушкино – Москва

«Крадучись дремотою тихою…»

Б. Пастернаку

Крадучись дремотой тихою, Ночь звенит, растет и пухнет, Оттого, что мерно тикают За стеной часы на кухне. Тише! Слышишь? – дышат. – Кто теперь Кроме нас с тобою? – Полно! – Это просто шепчет оттепель, Это просто дышит полночь. Это Жизнь твоя, как пленница, Спутав всех – чужих и присных, Рвется со страниц и пенится И течет из Песен в письмах. Что сказал ты, что замалчивал – Словно век мы с ним дружили. Ведь твоя Сестра мне – мачеха, Разве мы совсем чужие? Вдохновенье. — Буря, Иматра Рвали ворот, как ошейник, Но зато каким сантиметром Вымерить опустошенье? И каких друзей но отчеству Звать: «Спасите! Будьте добры!» Вся земля, в груди ворочаясь, Рвется вон, ломает ребра. Так

всегда. И как же иначе? Счастье пусть других покоит. – Если Бог мой в муках вынянчен, Разве мучиться не стоит? …Черной, клейкою мастикою Липнет ночь. Сознанье тухнет Оттого, что мерно тикают За стеной часы на кухне. Спи. А там рассвет завозится В груде блюдец и тарелок. Спи. – Тебе ль считать, заботиться, Что горит и что сгорело?! 1921

«Скажи, наконец, до каких это пор мы…»

Юле

Скажи, наконец, до каких это пор мы Всё будем прощаться и письма писать, Пугаться покоя затихшей платформы, Покорной, готовой к разлукам опять? Рассыпавшись медью надтреснутой, третий Проплыл по путям – и ничем не помочь! Твой дрогнувший поезд сегодня же встретит В лесах за Каширой залёгшая ночь. Забудешь? Попробуй! В разлуке печальной До встречи – попробуй – дыханием сдуй Отравленный горечью гари вокзальной Последний, не знавший конца поцелуй. 1922

Анна Сергеева-Клятис. Послесловие

В контексте литературного творчества невероятно трудно находить определения таким понятиям, как любительство и профессионализм. Кого можно называть профессиональным поэтом и что дает это звание, стоит ли так уж держаться за него? В России споры на эту тему, как известно, велись еще при Пушкине и выплеснулись в XX век с его сложнейшими перипетиями взаимоотношений искусства и власти, поэта и общества, литературы и идеологии. Мнения высказывались разные, и соотносились они скорее с личной творческой судьбой, чем с масштабом дарования и популярностью. Приведем характерный пример диалога о профессионализме, который в скрытой форме вели два крупнейших поэта XX столетия. В 1934 г. выслушав от Пастернака поздравления по поводу получения квартиры в писательском доме («Ну, вот, теперь я квартира есть – можно писать стихи» [1] ). Мандельштам в раздражении сказал: «Я не могу иметь ничего общего с Борисом Леонидовичем – у него профбилет в кармане» [2] . Принадлежность к профессиональному сообществу в этот период расценивалась им как сговор с властью, диктующей что и как писать. Со своей стороны власть тоже интересовалась этой проблемой. Вскоре Пастернак «удостоился» телефонного звонка Сталина, который расспрашивал его об уже арестованном Мандельштаме. Вопрос, тревоживший вождя, лежат почти в той же смысловой сфере: «Но ведь он же мастер, мастер?» – «Не в этом дело» [3] , – отвечал Пастернак. Ему напрасно ставили в вину этот уклончивый ответ. Просто Пастернака никогда по-настоящему не интересовал вопрос профессионализма – «мастерства» [4] , и своё собственное творчество он тоже мерил другой меркой: «Художник разговаривает с Богом» [5] , – утверждал он.

1

Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М., 1999. С. 176.

2

Гинзбург Л.Я. Из записей 20-30-х гг. // Нева. 1988. № 12. С. 153-154.

3

Пастернак Е.В., Пастернак Е.Б. Координаты лирического пространства // Вопросы литературы. 1990. № 3. С. 95.

4

Сам Мандельштам комментировал ответ Пастернака сходным образом: «Он совершенно прав, что дело не в мастерстве... Почему Сталин так боится "мастерства"?» (Мандельштам Н. Я. Воспоминания. С. 175).

5

«Высокий стойкий дух»: Переписка Б. Пастернака и М. Юдиной // Новый мир. 1990. № 2. С. 170.

Исходя из общепринятых категорий, Михаил Штих – любитель. Он ни разу не опубликовал ни одного своего стихотворения, не издал даже крошечного поэтического сборника – в профессиональное сообщество не вошел, да и не собирался. Стихи закончил писать так рано, что трудно говорить о серьезной эволюции его манеры, изменениях стиля, поиске собственного пути. Однако общая одаренность личности М. Л. Штиха была настолько велика, что стихи его – не просто «поэтический дневник», слепок жизненных обстоятельств, как бы он сам ни воспринимал написанное. На них трудно смотреть как на органическое единство, сравнивая с циклами или книгами стихов «профессиональных» поэтов, ровно потому что автор не объединял их в циклы, не составлял никаких подборок. Однако общий уровень этих текстов настолько высок, что при чтении их снова возникает вопрос о правомерности термина «любитель». Несомненно одно: Михаил Штих – поэт. Притом поэт «Серебряного Века».

Нельзя сказать, что стихи М. Штиха ярко оригинальны, в них, без сомнения, слышатся голоса крупных поэтов современности, прежде всего Блока. Но кто не подражал авторитетам в самом начале творческого пути? Даже вечный образец для всех пишущих и читающих – юный Пушкин начинал с освоения поэтического наследия старших. Подражательность поэзии М. Штиха очень осмысленна. Скажем, стихотворение «Незнакомке» (1917), без сомнения, ориентировано на известный шедевр Блока, в том числе и своим лирическим сюжетом отчасти повторяет его. Однако М. Штих не просто пишет вариацию, он пытается воспроизвести образ блоковской поэзии, сделать то, что так безусловно удалось пятьюдесятью годами позже Пастернаку: «Прилагательные без существительных, сказуемые без подлежащих, прятки, взбудораженность, юрко мелькающие фигурки, отрывистость – как подходил этот стиль к духу времени, таившемуся, сокровенному, подпольному, едва вышедшему из подвалов, объяснявшемуся языком заговорщиков, главным лицом которого был город, главным событием – улица» [6] . Если вглядеться внимательнее, то в этом же стихотворении легко различим еще один ассоциативный ход: «черная весна», навеянная скорее Анненским, чем Пастернаком («Февраль. Достать чернил и плакать!»), – традиционная тема весеннего возрождения к жизни практически сводится на нет усилением мотивов разложения, гниения, смерти.

6

Пастернак Б.Л. Люди и положения // Полное собрание сочинений в 11 томах. М., 2005. Т. 3. С. 309.