Защитник Гараторма
Шрифт:
Порой во сне он встречался с Иссельдой, но радости эти встречи не доставляли. Даже во сне он испытывал гнетущее беспокойство, словно чувствовал себя обремененным слишком тяжкой ответственностью, ощущением постоянной вины, хоть и не помнил, какой именно. Были ли его прочие существования столь же трагичными, как и нынешнее? Одна лишь мысль о подобной нескончаемой трагедии казалась нестерпимой, и он поспешил оттолкнуть ее прежде, чем она успела окончательно сформироваться в сознании.
И все же во всем этом чудилось что-то смутно знакомое. Не сталкивался ли он прежде с чем-то подобным? Но где? В прошлых сновидениях или в разговорах, но с кем? С Ноблио? Или то было в Днарке? В далеком городе Рунного Посоха?
Постепенно в нем зародился страх, даже крохотные фигурки на столах стали источать смутную угрозу, и на время он почти забыл о своих прежних играх. На грани реального ему стали мерещиться смутные тени.
Откуда же взялся этот страх?
Должно быть, убеждал себя Хоукмун, это оттого, что он приблизился к разгадке тайны Иссельды и некие силы пытаются внушить ему ужас, дабы помешать достигнуть цели. Возможно, они даже будут готовы убить его, когда почувствуют, что он на пороге истины. Герцог обдумывал десятки гипотез, каждая из которых отличалась особой изощренностью. Кроме одной – единственной, которая даже не пришла ему на ум – что страх этот он внушил себе сам. Это был страх перед правдой, которая его не устраивала, которой он опасался. Это лжи и самообману угрожала опасность, и ложь из последних сил пыталась укрыться за защитными редутами. И герцог, подобно большинству людей, из последних сил отстаивал свои позиции перед натиском истины.
Именно в ту пору он начал подозревать слуг в сговоре со своими врагами. Убежденный, что они пытаются его отравить, он взял привычку запираться на ключ и отказывался открыть дверь, даже когда челядинцы являлись позаботиться о нем. Он ел лишь столько, сколько требовалось его телу для поддержания жизни, а пил одну лишь дождевую воду, собирая ее в чашки, выставленные на подоконник. Когда же усталость, наконец, одолевала его, Хоукмун погружался в сон. Видения, мелькавшие у него перед глазами, сами по себе были довольно приятными. Он видел пасторальные пейзажи, неведомые города, сражения, в которых сам Хоукмун никогда не принимал участия, необычные народы и поражающие воображение существа, с которыми ему не доводилось сталкиваться даже во время самых опасных своих приключений на службе у Рунного Посоха. И тем не менее даже эти видения внушали ему ужас. Там появлялись и женщины, и некоторые из них могли оказаться Иссельдой, но вид их не доставлял никакого наслаждения, а лишь будил безотчетную тревогу. Однажды, мимолетно, лик ее явился ему в зеркале, когда Хоукмуну снилось, будто он взирает на собственное отражение.
Как-то поутру, после очередного сновидения, вместо того, чтобы, по обычаю, встать и немедленно направиться к столам с макетами, он остался лежать в постели, уставившись в потолок. В слабом утреннем свете, что просачивался сквозь щели в плотных занавесях, которыми были закрыты окна, он вдруг достаточно отчетливо различил верхнюю часть тела мужчины, чье сходство с покойным Оладаном не вызывало ни малейших сомнений. Особенно в том, что касалось посадки головы, выражения лица и глаз. У незнакомца были длинные черные волосы и широкополая шляпа, а на плече сидел черный с белым котенок. Без всякого удивления Хоукмун заметил за спиной у зверька аккуратно сложенные крылья.
– Оладан! – крикнул он, зная уже, что перед ним отнюдь не его друг.
На лице мелькнула улыбка, и незнакомец, казалось, готов был уже с ним заговорить… И внезапно исчез.
Хоукмун с головой накрылся грязными шелковыми простынями и съежился, сотрясаемый ознобом. Он внезапно осознал, что вновь стремительно движется к безумию, и, вполне вероятно, прав был граф Брасс, и на протяжении пяти лет он был жертвой галлюцинаций.
Чуть позже он все же заставил себя подняться с постели и снял с зеркала тряпку, которой накрыл его, поскольку не желал видеть собственное отражение. И узрел по другую сторону пыльной поверхности изможденное лицо, неуверенно встретившееся с ним взглядом.
– Я вижу перед собою безумца, – пробормотал Хоукмун. – Безумца, который убивает сам себя.
Отражение послушно двигало губами, повторяя его слова. В глазах застыл страх, а посреди лба смутно белел шрам в форме круга. Там, где некогда горел Черный Камень, колдовской самоцвет, способный испепелить разум человека.
– Но существуют и другие вещи, способные лишить нас рассудка, – пробормотал герцог Кельнский, – куда более изощренные, чем какой-то кристалл, и куда более действенные. О, с какой изобретательностью сумели отомстить мне владыки Империи Мрака даже за порогом смерти. Мучительной гибели заживо они подвергли меня, навсегда уничтожив Иссельду.
С тяжким вздохом он вновь закрыл зеркало, затем с трудом вернулся на постель и сел, не осмеливаясь больше поднять глаза к потолку, где только что видел человека, так похожего на Оладана.
Примирившись с очевидностью своего несчастья, скорой смерти и безумия, Хоукмун слабо пожал плечами.
– Я был воином, – промолвил он, – а сделался недоумком. Я обманывал сам себя. Думал, что смогу преуспеть в начинании, достойном лишь величайших ученых, колдунов или философов. Увы, дело это оказалось мне не по силам. Я добился лишь того, что из опытного здравомыслящего человека превратился в жалкое существо, чье отражение только что видел в зеркале. Слушай, Хоукмун, слушай меня как следует. Ты говоришь сам с собою, бормочешь себе под нос, ты бредишь, стонешь, слишком поздно искупать свою вину, Дориан Хоукмун, герцог Кельнский. Ты гниешь заживо.
С обметанных лихорадкой губ сорвался легкий вздох.
– Твое предназначение было в том, чтобы сражаться, носить меч, праздновать воинские ритуалы, но теперь эти столы с макетами стали для тебя единственным полем битвы, и ты настолько обессилел, что не поднимешь даже кинжал, не говоря уж о добром клинке. Даже если бы ты этого пожелал, то не смог бы забраться в седло.
Он рухнул на грязную подушку и закрыл глаза руками.
– Пусть, наконец, явятся демоны, – воскликнул он. – Пусть подвергнут меня страшным мукам. Это правда, я безумен.
И подскочил, ибо ему послышалось, будто кто-то застонал совсем рядом. Лишь усилием воли Хоукмун заставил себя взглянуть в ту сторону. Но оказалось, что это всего-навсего заскрипела дверь и в проходе опасливо застыл старый слуга.
– Господин?
– Они говорят, что я безумен? Да, Вуазен?
– О чем вы, господин?
Этот старик был одним из немногих челядинцев, кто по-прежнему продолжал ухаживать за Хоукмуном. Он был приставлен на службу к герцогу Кельнскому с того самого дня, как тот прибыл в замок Брасс, и теперь едва ли не больше всех тревожился за своего хозяина.
– Они шепчутся об этом, Вуазен?
Тот растерянно развел руками.
– И есть с чего, сударь. Другие говорят, что вы болеете… Я уже и сам начал подумывать, не лучше ли вызвать к вам лекаря…
Прежние подозрения вновь вернулись к Хоукмуну.
– Лекаря или отравителя?
– О, сударь, но вы же не думаете…
– Нет, конечно, нет. Я ценю твою заботу, Вуазен. Что ты мне принес?
– Ничего, сударь, кроме новостей.
– От графа Брасса? Доволен ли он своей поездкой в Лондру?