Заслон(Роман)
Шрифт:
Чуть ли не на другой день после занятия Хабаровска, Молчанов потребовал созвать «казачий круг». Поддержка местного населения пришлась бы как нельзя кстати. Но белогвардейцам пришлось жестоко разочароваться: от всего «Уссурийского казачьего войска», «на круг» явилось только восемь представителей, да и те привезли наказы своих одностаничников, что все они впредь будут считать себя крестьянами и в военных действиях против красных участвовать не станут. Гленовский округ, в который входила станица Казакевичево, не прислал ни одного человека.
Генерал Вишневский, базировавшийся со своими подразделениями в Казакевичево, сделал из всего этого разумный вывод:
Это опасение было небезосновательным, в каждой пограничной станице, с незапамятных времен, имелись отлично вооруженные группы «самозащиты от хунхузов».
В Казакевичево начальником самозащиты был Мартемьян Шереметьев. Генерал потребовал его к себе. О чем они беседовали, неизвестно, но все винтовки и патроны пришлось сдать в белогвардейский штаб беспрекословно. Казакевичевцы легко вздохнули: ни перед кем не придется ломить больше шапку. Это ли была не радость! Снова рекой полилась тю-тю-паевская хана…
Как-то незаметно в этой сумятице прошло появление в Казакевичево двух молодых женщин. Одна из них, Людмила Ивановна Фомина, опознала среди лежавших в общественном сарае убитых тело своего мужа — Анатолия Михайловича Востокова. Подрядив кого-то из станичников, она тайком увезла его в Хабаровск и похоронила на больничном кладбище. Другая, в изношенных башмаках и платочке на ярко-рыжих волосах, так ничего и не узнала о благовещенцах.
Только в доме Башуровых ей сказали, что после боя, в сенях, под застрехой, были найдены два партийных билета. Молодая хозяйка запомнила, что в них значились фамилии Бородкина и Кошубы, но сохранить партбилеты поопасалась и сожгла их в печи.
Часами стояла Рыжая на берегу Уссури, вглядываясь вдаль, будто кого-то поджидая на условленном месте. Сердобольные казачки, считая девушку тронутой умом, — а она и в самом деле обезумела от горя, — зазывали ее в избы, кормили и давали ночлег. Вскоре она куда-то исчезла, так и не проведав, что на почте скрывается раненый Вениамин.
…Шел грозный февраль 1922 года. Полураздетые и жестоко страдающие от лютых морозов народоармейцы готовились к штурму Дальневосточного Перекопа — Волочаевки. Более полутора месяцев они не знали над головой крова, ели конину и мороженую рыбу, но более чем когда-либо верили в победу. В их числе был и пятнадцатилетний Виктор Адобовский, благовещенский тербатец, то и дело возвращавшийся памятью к казакевичевским дням.
Волочаевские дни. Февральские метелицы и морозы… В ночь на 11 февраля в железнодорожную полуказарму, где размещалась ставка Блюхера и находился походный госпиталь, свозились и сносились раненые и обмороженные народоармейцы. Когда тесное помещение заполнилось до отказа, вокруг полуказармы развели костры и раненых стали класть на оттаявшую землю. А красные сестрички и санитары делали все новые и новые вылазки и приносили уже утративших способность двигаться, замерзавших в дозорах бойцов, отогревая их своим дыханием и сердечным теплом. Из одной такой вылазки не вернулась юная рыжеволосая девушка. Ее нашли потом в снегу замерзшей и похоронили в братской могиле, так и не узнав, кто она и откуда.
Общее наступление было назначено на семь часов утра. Старые, бывалые народоармейцы надели чудом сбереженные к этому дню чистые рубахи. В три часа ночи обходная колонна южнее сопки Июнь-Корань повстречалась с разъездам белых и захватила его в плен. А спустя час в том же районе народоармейцы наткнулись
Завязался неравный бой. На стороне Сахарова был численный перевес, но военное счастье переменчиво. Из Нижне-Спасской подошел Троицкосавский полк, и на белых обрушился огонь двух орудий. Ряды противника стали быстро таять, и растерявшийся Сахаров, опасаясь плена, обратился в бегство. Разгром Поволжской бригады завершился быстро. Побросав орудия и пулеметы, ее разрозненные части бросились в Дежневку, но вскоре были выбиты и оттуда. В эту ночь сахаровцы потеряли более трехсот человек убитыми и в их числе эскадрон, изрубивший на берегу «Рыбки» пленных тербатцев. Не сносил головы и командир эскадрона Рифман.
Ровно в семь утра выстрелы из 120-миллиметрового орудия «виккерс» по станции Волочаевка и бронепоезду врага возвестили о переходе в общее наступление всех войск НРА. Ураганный огонь артиллерии и двух красных бронепоездов обрушился на позиции белых у сопки Июнь-Корань. Непрерывный огневой бой длился четыре с половиной часа. В 11 часов 32 минуты на вершине сопки Июнь-Корань взвилось и гордо зареяло на февральском ветру красное с синим знамя ДВР.
Два дня спустя после падения Волочаевки войска Народно-революционной армии вступили в Хабаровск.
…К этому времени жители Казакевичево, обнаружив на берегу «Рыбки» двадцать восемь трупов тербатцев, перевезли их в селение и сложили в общественный сарай.
Почти оправившийся от ранений и живший в Казакевичево под видом учителя Орлянского Вениамин Гамберг опознал среди убитых двенадцать своих товарищей по оружию. Остальные же были так изуродованы, что утратили какие-либо человеческие черты.
Вскоре началось «расследование обстоятельств изувечения и убийства». Допрошенный по этому делу житель Казакевичево Иван Алексеевич Душечкин показал: «Я был в обозе Сахарова и ехал самым последним. С нами, в обозе, вели пленных народоармейцев, захваченных при взятии Казакевичево, в сопровождении первого кавалерийского эскадрона. Доехав до протоки „Рыбка“, пленных почему-то остановили и они стали раздеваться, здесь же остановился и эскадрон, а обоз пошел дальше. Когда обоз уже завернул за поворот, то я видел из-за поворота, что пленных выстроили в ряды, а затем увидел, что стоящие в ряд пленные почему-то стали падать в яр, и я подумал, что их расстреливали, хотя выстрелов не было слышно, так как мешал шум идущих подвод».
Иван Душечкин был последним человеком, видевшим тербатцев живыми. Те, кто творил над ними расправу уже не были людьми…
…Они возвращались. В вагоне было сумрачно и тихо. Никто теперь не смеялся, не шутил и не пел песен.
Была уже середина марта. Солнце пригревало все жарче и жарче. На всем протяжении пути у оттаявших обочин железнодорожного полотна стояли аккуратные штабеля дров, и черномазый машинист, останавливая поезд, брал их ровно столько, сколько требовалось до конца перегона.
Первым покинул вагон Федор Потехин. Его вынесли в Бочкарево. И, как тогда зимой, на перроне стояли его жена и дети. Но теперь она не узнала мужа и, помертвев, упала на чьи-то руки, а когда очнулась, страшный вагон уже уплывал в солнечный простор амурской степи, и не было сил его остановить, и не было голоса, чтобы крикнуть:
— Верните мне того, живого, теплого, что умел тетешкать детей, что смеялся сердечно и играючи переплывал Волгу!
Стыли слезы. А легкий весенний ветерок шевелил тронутые сединой волосы Федора и ласкал изрубленное офицерской шашкой лицо.