Заслон(Роман)
Шрифт:
— Вот мы и встретились с тобой, биг бой Гамберг! Узнаешь?! — Скаля зубы, Сашка Рифман, по прозвищу «Копченый», потеснил его конем. — Узнаешь?!
Вениамин промолчал. Конь Рифмана все еще теснил его к сопке. В валенке хлюпало. Все тело наливалось стылой болью.
— Сдать оружие! Тебе приказываю, мерзавец! — С минуту они меряли друг друга глазами, в детстве — соперники, в юношестве — враги. «Этот не пощадит, — подумал Вениамин. — А как бы поступил на его месте я сам?» Он вдруг вспомнил, как еще до гимназии оба они, в матросских костюмчиках, резвились вокруг рождественской елки, и жена губернатора Грибского, приняв их за близнецов-братишек,
И теперь до рождественской елки остались считанные дни, но напрасно прозвучит торжественный хорал:
«На земле мир и в человецех благоволение…»
Нет мира на земле. Нет беспечно танцующих детей. Нет сверкающих огнями и мишурой рождественских елок, и прежде чем зажгутся в домиках станицы вечерние огни, один из них будет мертв и безмолвен, как эта вот стылая земля.
Гамберг молчал, покусывая обветренные губы. Он пошевелил онемевшими пальцами в набухшем от крови валенке и поморщился от боли.
Черные пронзительные глаза Рифмана полыхнули бешенством и сузились, как у кошки. Гибким стремительным движением Сашка наклонился к Вениамину:
— Молчишь, сволочь?! Говорить заставлю. Этого мне сохраните! — бросил он подскакавшим казакам. — Головами ответите, если что-нибудь… А может, прикончить на месте?! — Небрежным движением он потянул из ножен шашку и, кинув ее обратно, рассмеялся; — Клянусь, ты передо мной еще попляшешь! Мы с Донькой такое для тебя придумаем: блондинчиком в землю ляжешь. Теперь-то барона фон-Рифмана не спутают с торгашом-евреем, можешь в этом быть уверен! — Сашка рванул с плеча бурку. Она упала и распласталась на истоптанном, окровавленном снегу. — Заверните его, — приказал он властно. — Леонтий, с тебя спрошу! — крикнул Рифман пожилому казаку и умчался, лихо заломив серую каракулевую папаху.
Казаки молча накинули на Вениамина душную, пропахшую табаком и «Пармской фиалкой» бурку. Он забился в ней, как большая птица, и тут же потерял сознание.
Множество убитых и раненых лежало на въезде в станицу. Сколько убил или ранил каждый из оставшихся в живых? Не время было размышлять об этом. Тербатцы знали и помнили только одно: «Из Казакевичево ни шагу!» Таков был приказ командования, и они — посланцы Хабаровской и Амурской партийных организаций — выполняли его.
Алеша и Марк подняли и несколько шагов пронесли Саню. Он очнулся, попросил их остановиться и неверными шагами, шатаясь, шел по тому пути, где всего час назад они прошли стройной шеренгой. Их оставалось совсем немного. Сахаровцы кричали:
— Сдавайтесь, красные, ничего вам не будет!
Тербатцы отвечали выстрелами, с боем отступая к позициям третьего взвода. Станица казалась вымершей. Окна оставались прикрытыми ставнями. Калитки были на засовах. Обороняясь и теряя последние силы и все еще надеясь на подкрепление, тербатцы шаг за шагом вышли на ту самую площадь, откуда был начат этот смертный путь, и каждый из них мысленно сказал себе: «Дальше ни шагу».
Но что это? Третий взвод во главе с Сун-фу кинулся в сторону Хехцира. Маленький Адобовский, что-то крича, метнулся к ним, но Сун-фу схватил его за руку и потащил за собой. Витюшка упирался. Это было непостижимо: командир первым покидал поле боя, подавая этим сигнал к бегству.
И тогда бойцы второго взвода поняли, что им суждено остаться здесь навсегда. Но все еще смутно верилось, что, может быть, на подступах к
Снова Шура и Марк были возле Алеши. Шура дрался справа. Он давно потерял свою шапку, ветер трепал его заиндевевшие волосы. С рассеченного лба скатывались капли крови. Слева от Алеши, белый как мел, со стиснутыми зубами, пулю за пулей посылал во врага Марк. И, как тогда, на стрельбище, ни одна из них не пропала даром.
Рядом с Марком, неуклюжий в своем тяжелом полушубке, медведем на коротких лапах крутился Кошуба. Таежный охотник, он в совершенстве владел искусством стрельбы. Вот он уложил одной пулей поджарого казачьего есаула и широколицего смуглого парня остервенело рвавшего с пояса гранаты и швырявшего их под ноги «красным». Шумно радуясь своей удаче, Кошуба передернул затвор и вдруг повалился навзничь. Он был только ранен. Алеша видел это по его страдальческим глазам, по тому, как судорожно хватала перемешанный с землей снег темная рука, и скорее понял, чем услышал, сорвавшееся с его губ проклятье.
Алеша вскрикнул и выстрелил в налетавшего на него черноусого всадника. Пуля попала в лошадь. Падая, она увлекла за собой скалившего хищные зубы хозяина. Вторая пуля Алеши пробила ему висок. В тот же миг и убитого, и Кошубу заслонил рухнувший на них Саня. С диким воплем к нему бросились трое спешившихся с коней сахаровцев. Один из них стал остервенело рвать петли его кожаной куртки, двое других тянули с ног торбаса.
Почти не целясь, Алеша выстрелил в среднего мародера и увидел, как он, выпустив из рук куртку, ткнулся носом в снег. Алеша взял на мушку второго сахаровца, но тут Марк с необычной силой толкнул его в грудь. Он покачнулся и, внутренне холодея, увидел, как рука друга, спасшая его от сабельного удара, отделилась от запястья и отлетела в сторону. Марк вскрикнул тонким срывающимся голосом, рванул другой рукой с пояса гранату и бросился в гущу всадников. Сбитый с ног новым, еще более сильным ударом, Алеша упал и больше не поднялся.
С высотки было видно, как угрюмый Хехцир прижал домики станицы к стылой и гладкой, как скатерть, Уссури. Заслон! Сколько человек должно было встать здесь, чтобы задержать оснащенную и посаженную на коней бригаду?! Преклоните же головы перед горсткой тех, кто сдерживает ее силой своей воли и незащищенной грудью. Мужество одного из них равно подвигу десятерых. Слава им, слава! Думая обо всем этом, Витюшка Адобовский заплакал, что не разделит их горькую участь и не примет рядом с ними смерть. Только вчера он пришивал оторвавшуюся пуговицу и откусил нитку, а Лука Викентьевич пожурил его, совсем как папа:
— Никогда не делай этого, хлопчик! Щербину в зубах наживешь.
А сегодня он нажил щербину в сердце. Неужели он никогда больше не услышит этого голоса, не увидит лукаво прищуренных глаз и горьких складочек, резко обозначившихся у рта, когда Кошуба писал вечером последнее в своей жизни письмо. Шура, Саня, Алешка… не ваши ли тела чернеются там на истоптанном снегу?
— Нюни не распускать, — гаркнул по-командирски Сун-фу. — Уноси голову, пока цела! Пошли… — Оказывается, он не считал это бегством и как прежде требовал подчинения. Проваливаясь по колено в снег, понурив голову, третий взвод брел за командиром тербата к вершине хребта.