Заслон(Роман)
Шрифт:
— Это который же двоюродный брат? Тот, что в горнице прячешь, или этот вот певень?
— Тихон Игнатьевич, я за вами. Пойдемте на пароход.
Савоськин с минуту рассматривал Алешу, потом повернулся лицом к стенке.
— Не желаю, — изрек он. — Всякая козявка будет мне указывать. Петь хочу. Гулять хочу! А ну кыш отседова!
— Нет, вы пойдете. Так нужно.
— Матаня, гони их метлой и закрой ворота, — гаркнул Савоськин, приподнимаясь на локте. — Девка, чего пригорюнилась? Бери таз, играй походный марш гостям незваным! И-их, и пить
— Ах ты гад ползучий, — тихо произнес кудрявый сретенец, — долго ты над людьми изголяться будешь? А ну, живо! И вы, красавицы, собирайтесь, — обратился он к женщинам. — Забирайте свои разносолы, пообедаете в каталажке.
Баба всплеснула толстыми руками, запричитала. «Племянница» огрызнулась:
— А я чо? Я его держу, энтого борова, чо ли? Да пущай он катится на легком катере к чертовой матери.
— Давай-ка, хозяйка, веревку, — засмеялся парень с носом кнопочкой. — Мы его, как бычка, на веревочке поведем. То-то смеху будет в городе!
— Тихон Игнатьевич, вам придется подчиниться, — сказал Алеша. — А о вашем безобразном поведении будет разговор в Благовещенске. В этом я вам ручаюсь.
— А я тебя еще до него семь раз в ложке воды утоплю, — буркнул Савоськин, но полез под лавку за обувью.
— Отдавай команду! — потребовал Померанец, едва изрядно помятый капитан очутился на палубе «Кометы». — Да живо шевелись, а не то пришью на месте и отвечать не буду. Саботажник! Гнида!
— Это за что же такоича? — спросил оторопело Савоськин.
— А вот за это за самое. Чтобы не шкодил и тому подобное!
Капитан благоразумно промолчал и, косясь в сторону воинственно настроенного боцмана, приказал поднимать пары. Шепнув Алеше, что сейчас вернется, он побежал в каюту переодеться. Алеша поблагодарил молодых сретенцев за помощь:
— Приезжайте к нам, ребята! — крикнул он им вдогонку. — Нам такой народ нужен!
Они тоже что-то крикнули и помахали руками, но порыв ветра отнес в сторону голоса. Белозубые улыбки осветили по-осеннему мрачный день.
Очутившись на борту парохода без капли спиртного, Савоськин держался молодцом. К Алеше он решил не придираться по-пустому. Парнишка пичуга малая, а коготок востер. Пообломают ему коготки, пообломают и без нас. Рулевой Федор Андреич ходил мрачнее тучи и поглядывал на Алешу осуждающе, а с капитаном имел секретный разговор:
— Выходит, мы, Марь Миколавну обманули. Здря она нам доверилась, так, что ли? Сурьезней, ой сурьезней надо было вести себя, Тихон Игнатьич, а у тебя душа взыграла! Как мы теперь в ее глазыньки поглядим?
— Скоро только сказки сказываются, — поскреб Савоськин небритый подбородок. — Да вот вешают еще: голову в петлю сунут, скамейку из-под ног вышибут — и готов! Такие ли мы дела обделывали? А и тут… все было на мази. Вдруг приходют, вдруг требуют, вдруг ведут, как арестанта. Нет, я к такой жизни непривычный.
Покрутив бородой, Федор Андреич не мог с ним не согласиться:
— Эдак…
А вскоре среди бела дня едва не наскочили на мель. И повинен был в этом сам капитан, изрядно хлебнувший из жестяного банчка, пожертвованного ему на стоянке за какую-то давнюю услугу знакомым контрабандистом. Словом, вздремнул Тихон Игнатьич у штурвала, и, если бы не расторопность команды, не видать бы ему до новой навигации ни пригожей жены, ни любимых деток.
Боцман Померанец, сверкая глазами, заорал, что из- за этого растяпы путь от Сретенска до Благовещенска стал втрое длинней, чем весной или летом. Его дружно поддержала вся команда:
— Ведь не супротив течения, а по воде! По воде…
— Нас, поди, семьи ждут, а мы за трех дурных чертомелим!
— Сменить капитана! Савоськин нам боле не указ! — крикнул озорно Пронька.
— Нянькаемся с ним, как при старом прижиме, — подытожил кочегар. — Ссадить его на остров, чтоб в другой раз было неповадно!
Савоськин попытался было проявить свою власть, ждал поддержки от Федора Андреича, но старик предпочел отмолчаться. Бачок с недопитой «ханой» полетел за борт, а капитан очутился в своей каюте под домашним арестом. Он грохал кулаком в дверь, кричал про бунт и самоуправство, но вскоре затих, видимо, завалился спать. По единогласному решению команды власть на судне перешла в руки Алеши, смущенного и далеко не обрадованного выпавшей на его долю честью.
Этот последний рейс «Кометы» был не только трудным, но и опасным. Опасность таилась в свинцовых водах Амура, прятавших под собой длинные песчаные косы и бешена бурливших на перекатах, в густых и липких туманах, наползавших под вечер в русло изменчивой и непостоянной с верху до низу реки.
Ночами стояли в туманной мгле, и все это время почти без перерыва, хрипло, как раненый изюбр, надрывался пароходный гудок. Мало ли кому могло взбрести в голову шарить об эту пору но Амуру. Лодка ли спиртоносов, таможенный ли катер наскочит в ночи — горя не оберешься. Но всего страшнее, что идут по реке днем и ночью, боясь обледенения, грузные плоты. Плывет такая, в полверсты длиной, махина, а плотогоны, бывает, что спят вповалку. Протаранит корпус судна бревнышком в два обхвата или врежется плот в корму и располосует ее, и тогда амба, каюк и точка! А кому ж охота пойти на откорм ленивым усатым сомам?
Изматывали немногочисленную команду долгие ночные вахты, но днем «Комета» неустанно стремилась вперед и вперед, к родному городу.
А в это же самое время Мацюпа и его спутники уходили от него все дальше и дальше на запад.
Проводник вел их без тропы. Он был в тайге как у себя дома, но то и дело вытаскивал из ножен шашку и с каким-то недобрым старанием тесал сосну за сосной.
— Зачем ты портишь деревья? — не удержался от вопроса Петр.
— Подрастешь — узнаешь, — усмехнулся проводник и неутомимо продолжал свою работу.