Заслон(Роман)
Шрифт:
…Труд — истинный капитал, труд можно организовать с малым капиталом; а самый большой капитал без труда ничего не производит».
Саня помянул добрым словом Николаевский еженедельный орган «Трибуна Молодежи», перечислил его актив и заключил: «Единосущная и нераздельная троица — Ванюша, Саня, Аширг. Прочно только с бою взятое».
Потом книжка долго лежала без употребления, и вдруг в пей появилась запись:
«Получил карточку от Гутика». — И следом за ней другая: «На воскреснике узнал от Фриды, что Гутя уехала в Японию. Это конец». — Тот, кто обманулся в своей Гуте, не поставил подписи, но и
«Помни Гутика. 17 мая 1920 года. 1 час 18 минут. Николаевск».
Женские имена и почерки больше не появлялись на страницах книжки. Теперь пишет главным образом Нерезов, сдержанно и сурово отмечая памятные даты:
«…10 мая тронулся лед».
Это была запись, сделанная около полугода тому назад в Николаевске-на-Амуре. А теперь великая река от верховьев до устья была скована ледяным панцирем. И от цветущего города осталось одно название. Исчезнувший город…
Булыга щеголял теперь в военном обмундировании и, зная, что его ждут крупные неприятности, не спешил показываться в облкоме РКСМ. Все свое свободное время он отдавал «трем мушкетерам» перед новой и долгой разлукой, а когда их не было дома, снова и снова листал заветную записную книжку.
Вот переписанное зачем-то Нерезовым в Софийске объявление командующего японскими войсками генерал- лейтенанта Сиромидзу.
А запись коменданта Норского Склада о себе самом без ложного тщеславия гласила:
«Чужая нижняя рубашка, верхней нет. Чужие штаны, кальсон нет. 29 июля 1920 г.».
В этой записи был весь Нерезов — рыцарь без страха и упрека, их первый мушкетер. Через его руки проходили десятки тысяч пудов груза для эвакуируемых, и это был не только провиант и фураж для скота, но и одежда, и обувь, но к его пальцам не пристало даже нитки. А разве не такими были Саня и Гриша? А вот, кстати, и его последняя памятка:
«1920 год. 28 октября.
Я член Российской Коммунистической партии (большевиков).
Членский билет № 625, Благовещенский компарт».
Вот и нет среди мушкетеров беспартийных! Как же было удержаться и не сделать ликующую приписку самому. И хотя была уже глубокая осень, Саша Булыга написал: «И по миру всему в эти дни расцветала красной жизни весна!»
…В бывшей ночлежке открылся ликбез, и комсомольцы, заглянув в каждую хибарку, терпеливо разъяснили забурхановцам и горбылевцам значение этого непонятного слова. И вот, конфузясь, сели за ученическую парту и стали неумело листать буквари восковолицые девушки со «Спички», табачницы, суровые кожевники, — чьи пальцы были так выдублены кислотами, что не могли перевернуть страницу букваря, — железнодорожники и литейщики. «Камчатку» же скопом заполнили дружные и бесшабашные речники.
С трепетом были выслушаны первые лекции: Булыги — «О мировой революции» и Нерезова — «Учредительное собрание Дальневосточной республики». Чудом из чудес показался «волшебный фонарь», при помощи которого удалось побывать в Африке, увидеть, как растут кораллы, и даже узнать, что видит ученый в капле воды под микроскопом. А бесплатные кинокартины! Разве забудется, как грузно протопал по беленой стене «Отец Сергий» и как он смотрел на сидевших в зале полными скорби огромными «мозжухинскими» глазами? А еще в бывшей ночлежке танцевали, пели хором
В эти же дни, встретившись с Бородкиным, Вениамин дал волю своему раздражению:
— Что это ваш дружок задумал?! Выходит, РКСМ ему — пхе! Или он попросту сдрейфил? Проторенной дорожкой легче идти!
— Чушь несешь. Человек уходит на фронт, а ты его называешь трусом. И вообще, так вот, на ходу, решать чужую судьбу… Твоя-то храбрость в чем проявилась?!
— Чуть что, вы сразу на дыбки. А ваш д’Артаньян…
— Сплетничать не будем. Вызывай Александра на бюро, там и разберитесь. Решайте в открытую.
— И вызовем. И решим. И запишем!..
— Ну-ну, действуй. Вольному воля!
Вениамин поинтересовался мнением Нерезова. Тот был еще более краток:
— Булыга хочет идти на фронт. Кто вправе удерживать его в тылу? Я этого парня знаю. Он не из тех, кого водят на помочах.
— Это все, что ты можешь сказать в его оправдание? — вспыхнул Вениамин.
— В оправдании ни в моем, ни в твоем Булыга не нуждается. А сказал я даже больше, чем хотел, — и Нерезов положил телефонную трубку.
— Гудеть, так сказать, будут ребятишки, — пошутил Булыга, получив вызов на бюро облкома. — А ведь каждый, окажись на моем месте, поступил бы точно так же.
В перетянутом ремешком армейском полушубке Саша казался повзрослевшим и держался независимо. Встретившись с хмурым взглядом Вениамина, глаза его засияли еще ярче.
— Явился? — спросил Гамберг.
— Как видишь. А что?
— Он еще спрашивает, что. Ты должен отчитаться в своей работе.
— Изволь…. тебя, собственно, что интересует? Ведь за Свободный и Ерофей Павлович я, так сказать, дал письменный отчет.
— Это неважно. Пускай бюро послушает и сделает выводы, почему ты дезертировал. Сарра, пиши.
Булыга пожал плечами. Худенькая Сарра Шкляревская зашуршала бумагой и стала смотреть ему в рот, будто ждала каких-то жутких откровений.
— В Свободном? Ну что ж… в Свободном мы неплохо поработали. — Булыга переступил с ноги на ногу. — Мобилизовали лошадей и подвезли к линии железной дороги и к школам дрова. Сначала валили лес, обрабатывали его. Да, тощая лошаденка, так сказать, спасла железную дорогу. Думаю, там и теперь это дело движется.
— Тут не думать нужно, а знать.
— Я же колесил по линии железной дороги. На станции Ерофей Павлович не было комсомольской организации, пришлось, так сказать, организовывать.
— Ну и какой результат? Не взяли тебя ерофеевцы в штыки?
— Нет, не взяли, — улыбнулся Булыга. — Вступило в организацию двадцать семь человек и сразу, так сказать, на приступ: «Вон, в двух шагах от станции, дом бывшего урядника пустует. Ты бы помог его оттягать». А тут и помогать было нечего. Стоит хоромина без окон, без дверей. Ветер по комнатам свищет. Печи, пол, все разбито, порушено. Хозяин, когда в бега пускался, так сказать, все привел к одному знаменателю. Остатки, кому не лень, растащили. Ребята по дворам пошли: там оконную раму, там стол выудили — несут обратно. Окна на первых порах досками забили. На дверях большущий замок повесили.