Заслон(Роман)
Шрифт:
Так было и на этот раз: отведав именинного пирога, всесветный враль начал свое очередное сообщение:
— Представляете… бывшая горничная моей жены — кухарок мы, слава богу, не держали, у нас всегда был повар-китаец, — так вот эта, с позволения сказать, пардон, женщина является ко мне, ну и… хоть стой, хоть падай, просит готовальню или хотя бы «циркуль завалященький». Я, разумеется, держусь джентльменом, приглашаю сесть. Она принимает это как должное, плюхается в кресло. Представляете, картина? Спрашиваю, елико можно, участливее: «Да зачем вам, милая, все это понадобилось?» Всхлипнула, знаете, натурально всхлипнула, даже прослезилась
Смеялись долго: мужчины сочно, утробно, дамы прыскали в надушенные «Орион-Коти» платочки. Глядя на рассказчика влюбленными глазами, хозяйка дома умоляюще шептала:
— Продолжайте, Виталий Казимирович, умоляю, продолжайте…
— Ну и как вы? — вскинулись в сторону Родзаевского «люди своего круга».
— Помилуйте! Да я-то откуда возьму? Я теперь сам стопроцентный пролетарий! После отъезда моих за границу у меня такой бедлам: запонок собственных не найду. В общем, я ей предложил навести у меня порядок, и если найдет «это самое» — пускай забирает. Не найдет — плачу на выбор: бумажные мухинки или в звонкой монете… Вообще-то, в любом случае плачу. Слава богу, я не эксплуататор какой-нибудь и в милостыньке тоже пока не нуждаюсь! Ха, ха… ха! Пускай берет, черт с ними, с готовальнями и прочей дребеденью. Не повезу же я их с собой…
— А вы, все-таки, думаете?! — осторожно поинтересовалась разливавшая уже кофе Марья Николаевна.
— Господи, боже мой! Думаю ли я? Сплю и во сне вижу! Давеча, сам, собственноручно, носовой платок выстирал. Вот полюбуйтесь: моя работа. И для этого я заканчивал университет и ехал к черту на рога? Боже мой, боже…
— Довели… довели, как говорится, «товарищи» до ручки. Тут теперь никакой буфер не поможет.
— Частная инициатива задавлена…
— А я, знаете, все же верю… — Мадам Попова осторожно поставила на поднос кофейник. — Кончится все это… не впервые ведь, вот увидите.
— Кончится… кончится, — мрачно заверил, недавно выпущенный из тюрьмы под поручительство пароходовладелицы, Савоськин. — Мне вот тесть из Харбина сообщает: не дотянуть большевикам до весны!
— Поднимается белая священная рать. В воскресенье сам преосвященный Евгений открыто с амвона говорил.
— Скажите… И не боится?
— А чего ему бояться? У него за плечами общественное мнение.
— Европа. Просвещенная Европа!
— Да… но как союзники могли оставить им Читу? Что там ни говорите, а мостик для воссоединения с Советами перекинут. И очень, очень прочный мостик.
— Политика… О, это тонкая политика, уверяю вас.
— Слово теперь за Вашингтоном.
— О, американцы им покажут, — не совсем уверенно выговаривая русские слова, подтвердила юная англичанка, младшая сноха владельца чугунолитейного завода, Бетти Чепурина, и, заалев нежным лицом, низко склонилась над кофейной чашкой.
В изразцовой голландке потрескивали сухие дрова, бросая мягкие отсветы на фарфор, на багет и бронзу. Было уютно и тепло. Пахло французскими духами и домашней сдобой. Сплетни выдавались за действительность, действительность за сплетни.
«Свой круг» сдвигался все теснее.
Было еще рано, но
Город попеременно был то на военном, то на осадном положении. Партийцы и комсомольцы, за исключением учащихся, ночевали в райкомах. И те и другие были готовы в любую минуту выехать на фронт.
После перерыва, когда в зале открыли все форточки и сделали грозное предупреждение, что каждый, принесший с собой семечки, будет изгнан из Зейского клуба на вечные времена, начался дивертисмент.
Миша Бешенов прочитал собственные стихи. Потом сестры Циплухины исполнили дуэтом «Коробушку» и, совсем еще крохи, сестры Волковинские протанцевали матросский танец «матлот». Все это было не бог весть какое искусство, но каждый делал вклад в общее веселье от души. Да и зачем было создавать комсомольский клуб, если бы все в нем началось с запретов?
Музыканты струнного оркестра сидели в первом ряду и восхищались не менее других, но когда какая-то девушка с блеском прочла «Белое покрывало», они вдруг поднялись и в полном составе — прихватив и девушку — отбыли на какой-то другой вечер. В безмятежном веселье произошла заминка: танцев, оказывается, не будет. Оставалось спеть хором несколько песен и разойтись по домам. Вот тут-то и подошла к роялю та девушка с удивительно светлыми косами, которую Алеша запомнил со дня своего выступления в школе, а затем видел на воскреснике.
Сердце дрогнуло и остановилось: «Как это я не заметил ее прежде!» Забыв обо всем на свете, он загляделся, как порхают по клавишам ее маленькие руки. Алеша не знал, что она играла, но это было что-то удивительно хорошее, неслыханное. Когда девушка кончила играть, он, неожиданно осмелев, похвалил ее игру. Она, видимо, тоже его узнала и, потупив глаза, скромно возразила, что игра по памяти, без нот, едва ли может быть хорошей.
Любуясь ее белым личиком, дивясь ее смущению и еще боле смущаясь сам, Алеша посоветовал прихватить в следующий раз ноты. Потом, спохватившись, хотел сказать, что позаботится об этом сам, только бы она приходила. Но тут его позвали в фойе: кто-то бросил в окно камень.
Когда Алеша вернулся в опустевший наполовину зал, девушка уже исчезла. Ему оставалось только пожалеть, что он даже не узнал ее имени и не знает, как ее найти.
После занятий в политехникуме Алеша пошел к матери Шуры Рудых посоветоваться, не отправить ли Кольку в открывающуюся в Чите военпросветшколу. Федор настаивал на этом, но Алеша был полон сомнений. Конечно, если бы жива была мама… Рано было парнишке куда-то ехать и начинать самостоятельную жизнь. Лучше бы, конечно, растить его здесь, на глазах, но живется им так трудно.
Мать Шуры обрадовалась ему.
— Забыл, совсем забыл ты нас, Алеша, — ласково выговаривала она, скрестив на груди округлые руки. — Трудно тебе, я знаю, а все же друзей не нужно обходить стороной: чем смогут, тем помогут. Так ведь? Шурка-то у меня, сам знаешь, какой, ему приласкать — слова искать. В душе-то у него и есть эти самые слова, а сказать стесняется. Тут и Маркушкино влияние сказывается, знаешь ведь, какой он непоколебимый. Я же люблю, чтобы человек был помягче, чтобы он и ошибиться мог, и согрешить, и покаяться, и поплакать вместе.