Затаив дыхание
Шрифт:
— Нет, в Эфиопии, — поправилась Марджори. — Не важно, где именно. Ты сам знаешь. Что-то вроде «эстрагона».
— По-французски это шалфей, — вставила Милли.
— Так зовут одного из героев пьесы «В ожидании Годо», — заметил Джек.
— Как же, видел, ее тогда только-только поставили, — сказал отец Милли, чем сильно всех удивил. В ответ на изумленные взоры родственников он утвердительно кивнул. — Произвела на меня огромное впечатление.
Джек почувствовал прилив теплой нежности. Подумать только, живешь с человеком рядом, ни о чем не
— Везет же некоторым! — воскликнул он.
— Да не видел ты ничего, — отрезала мать Милли.
— Нет, видел. Молодой был, свободный как ветер, и деньжата в кармане водились, вот и старался ничего не пропустить. — Его лицо в свете свечей вдруг показалось необычно благородным. — Давненько все это было.
— В Латвии, вот где, — решительно заявила мать Милли. — А совсем не в Эфиопии. Милли как раз узнала, что она с пузом.
Все тихо ахнули; повисла тишина, от которой веяло ужасом, какими-то темными, недоступными глазу болотными тварями.
— В Эстонии, — храбро улыбаясь, уточнила Милли.
— Ну да, я это и имела в виду, — откликнулась Марджори, явно не заметив, какую боль она только что причинила дочери. — И название у пьесы такое длинное и дурацкое.
— Шкаф для хранения документов, пылающий посреди улицы, и Лис в клетке, — подсказал Джек.
— Любишь выпендриваться.
— Знаю, — усмехнулся Джек.
— Небось, тебе это все приснилось.
— Да, пожалуй, — на миг запнувшись, согласился Джек.
— Что-то ты не слишком в этом уверен.
— Возможно, это мне и вправду приснилось. Или я сам нафантазировал. — Он чувствовал, что краснеет. Милли смотрела на него с откровенным, как ему казалось, любопытством. — Но впечатление осталось очень яркое. Может быть, я где-то видел фотографию горящего шкафа…
— И бедного лиса в клетке тоже? — спросил отец Милли.
— И лис в клетке тоже приснился.
— Все-то у вас случайнопроисходит, — с неожиданной злобой прошипела Марджори. — Вот оно, нынешнее искусство. Все случайно.В наше время сочиняли про что-то конкретное.Про любовь, или войну, или природу, или… про смерть.
— Верно подмечено, Марджори, — пробормотал Джек; не объяснять же им, как оно было на самом деле.
— Кто будет десерт? — на всю столовую чирикнула Милли, как будто вокруг стояли столики с посетителями. Но никаких посетителей за столом не было.
— Мы пока еще красное пьем, — сказал отец Милли.
— Можем пить дальше, но уже под сыр, — предложил Джек.
— А к сыру я принес вам «Фиту» восемьдесят восьмого года, — возразил отец Милли.
— Считать это приказом? — усмехнулся Джек, едва скрывая раздражение.
— Держу пари, именно этопроизведение у тебя любимое, — не унималась мать Милли, тыча в зятя пальцем, на котором поблескивал крупный густо-синий сапфир.
— Не сказал бы.
Поднявшись со стула, Джек стал складывать грязные тарелки в стопку. Мать Милли поднесла руки к щекам, чтобы освободить ему доступ к ее тарелке. В тусклом, неверном свете свечей казалось, что она чем-то испугана.
— Тогда давайте сначала прикончим вино, — предложила Милли.
— Как угодно, — отозвался Джек.
— Прошу тебя, не раздражайся, — обронила Милли; глаза ее смотрели куда-то далеко, в только им ведомый край страданий и боли. Такое случалось часто, но никто, кроме мужа, ничего не замечал.
— Не с чего мне раздражаться, — бросил Джек, чувствуя, что раздражен не на шутку, и понес тарелки на кухню.
— Почему бы не поручить это прислуге? — крикнула ему вслед теща.
— У нас прислуги нет, — долетел до него голос Милли. — Изредка приходит девушка, помогает мне по хозяйству. Она из Венесуэлы, приехала учить английский.
— Все они так говорят, а потом тебя же и взрывают, — заметил ее отец.
Сквозь сервировочный люк в стене до Джека донесся общий смех. Он ополоснул тарелки и сунул их в посудомойку. Улицу уже окутал сумрак, но небо еще не почернело; сквозь свое отражение в оконном стекле Джек видел темные силуэты деревьев, раскачивающихся под сильными порывами ветра. Да, он глубоко, до боли любит Милли, но отдает себе отчет: подобно цементу, которому крепости придает песок, его любовь держится на жалости.
И еще на толике вины. Мать Милли, как обычно, вопреки всякой логике, инстинктивно и безжалостно попала в самую точку, на это она мастерица. Самое любимое свое произведение он действительно сочинил в Эстонии, шесть лет тому назад. Уже шесть лет! Концерт в «Куполе» обернулся полной катастрофой, запланированные Ветры Новой Европыбыли заменены эстрадным певцом, очередным любимцем публики, но далеко не Элтоном Джоном, а сочинение Джека впервые было исполнено полтора года спустя на музыкальном фестивале в Олдборо. Автор переименовал свое произведение: вместо прежнего, «Эхо», он дал ему новое, длинное и «дурацкое» название; партитуру он тоже переработал, несколько ее усложнив, но сути не менял.
Первое исполнение его детища на публике поначалу сильно взволновало Джека. Посреди сцены стоял выгоревший шкаф для бумаг, из которого выплыл клуб дыма, слегка затруднивший игру гобоистов; балалаечники, сидевшие у задней стены, по-видимому, вызывали раздражение у самых почетных слушателей: своей бравурной игрой они заглушали расположившийся на сцене оркестр. Пьеса, разумеется, исполнялась в небольшом «Снейп-Молтингз», где места для слушателей расположены только в центре зала; там и сели Джек с Милли, ее родители, его родители и несколько близких друзей. Когда гобои и голоса солистов начали сливаться воедино с группой балалаек, Джек даже всплакнул, но постарался незаметно смахнуть слезы. В знак поддержки Милли одарила его ослепительной улыбкой.