Затем
Шрифт:
Чувство долга или человеколюбие тут ни при чём. Его даже не беспокоит, вернут ему деньги или не вернут. Просто в подобных случаях всё должно идти своим чередом. И дело в конце концов уладится.
В подтверждение Сэйго привёл множество примеров. У него во дворе снимает барак некий Фудзино. Не так давно у него поселился сын его дальнего родственника. И вдруг выяснилось, что парень должен срочно вернуться на родину, чтобы пройти медицинское освидетельствование призывников. Фудзино успел истратить деньги, присланные на учёбу и дорожные расходы юноши, и пришёл к Сэйго с просьбой его выручить. Сэйго сам не стал с ним разговаривать, а жене велел отказать. И что же? Парень в срок вернулся на родину и прошёл освидетельствование. В другой раз какой-то родственник того же Фудзино истратил задаток, полученный за аренду дома, и никак не мог раздобыть денег, чтобы вернуть арендатору, который на следующий день собирался съехать. И опять от Фудзино пришли к Сэйго со слёзной просьбой. Но Сэйго и на этот раз велел отказать. Однако задаток без особых хлопот был возвращён. В том же духе Сэйго привёл ещё несколько примеров.
— Ты наивный человек, — расхохотался Дайскэ. — Сестрица наверняка облагодетельствовала этого Фудзино, только втайне от тебя.
— Не выдумывай. Такого быть не может, — очень спокойно возразил Сэйго, поднося ко рту чашечку с сакэ.
6
Итак, Сэйго отказался дать брату взаймы и вроде бы не собирался менять своего решения. Дайскэ же не старался разжалобить брата словами «бедняжка Митиё», «как я ей сочувствую». Зачем откровенничать с братом, если он ничего не подозревает. Излишняя сентиментальность лишь вызовет насмешки, тем более что брат, так, по крайней мере, казалось Дайскэ, давно уже не принимает его всерьёз. Поэтому со свойственным ему беспечным видом Дайскэ расхаживал по комнате, потягивая сакэ, и размышлял. Сейчас, пожалуй, он чувствовал, что ему и в самом деле недостаёт рвения, о котором столько говорит отец. Но разве не пошло пытаться тронуть кого-нибудь слезами. Всё напускное — будь то слёзы, страдание, серьёзность или рвение, — не что иное, как проявление дурного вкуса. Во всех этих тонкостях Сэйго хорошо разбирается. Одно неосторожное слово, опрометчивый жест — и Дайскэ навсегда потеряет уважение брата. И он постепенно направил разговор по другому руслу: как хорошо им сидеть вот так друг против друга и пить сакэ. Но, когда принесли рис — последнее блюдо, и подали чай, Дайскэ как бы вскользь заметил, что не обязательно одалживать деньги, просто можно пристроить Хираоку на какую-нибудь работу.
— Нет уж, избавь. Таких людей мне не надо. Да и куда я его пристрою, когда застой в делах, — ответил Сэйго, отправляя палочками через край чашки большие порции риса в рот…
Первое, что пришло в голову Дайскэ, когда он утром проснулся, была мысль о том, что на брата мог бы повлиять лишь человек его круга, предприниматель, одними братскими чувствами тут ничего не сделаешь. И всё же он не мог упрекнуть брата в чёрствости, ибо считал это в какой-то мере естественным. Но какая нелепость! Ни слова не сказав, тот же Сэйго оплатил все расходы Дайскэ на пустые развлечения. Интересно, как бы он поступил, если бы Дайскэ, к примеру, поручился за Хираоку, поставив свою печать на долговом обязательстве и тем самым приняв на себя часть ответственности? Отказав в его просьбе, Сэйго, видимо, и это учёл. Вероятно, рассчитывает на его благоразумие?
Дайскэ, в общем-то, не был склонен принимать на себя ответственность за кого бы то ни было. Но если брат его раскусил и поэтому отказал в деньгах, хорошо бы его проучить. Включить в солидарную ответственность и посмотреть, как он себя поведёт… Тут Дайскэ спохватился, что собирается совершить поступок весьма неблаговидный, и невесело усмехнулся в душе.
Но в один прекрасный день явится Хираока с долговой распиской и попросит за него поручиться. В этом Дайскэ уверен.
Продолжая размышлять, Дайскэ встал и отправился в ванную. Кадоно сидел в столовой в небрежной позе с газетой в руках, но как только Дайскэ вышел из ванной, сразу же принял строгий вид, сложил газету и бросил на пол.
— До чего же популярна эта «Зола и дым» [15] !
— Ты её читаешь?
— Да, каждое утро.
— Интересно?
— Вроде бы интересно, в общем…
— Что же именно тебе кажется интересным?
— Что именно? Вопрос серьёзный, так сразу не ответишь. Как бы это лучше сказать… Разве что так… Ну, описывается общая атмосфера тревоги. Так, что ли?..
— И попахивает чувственностью, да?
— Да, и довольно основательно.
Дайскэ ничего больше не сказал.
15
Произведение японского писателя Морита Сохэй (1881–1949), печатавшееся в газете «Токио асахи» по рекомендации Нацумэ Сосэки с января по май 1909 г.
С чашкой чая он вернулся в кабинет, сел в кресло и стал рассеянно смотреть в сад. На сухих шишковатых ветках гранатового дерева в тех местах, где они срослись со стволом, появились тёмно-зелёные с красным оттенком молодые побеги. Эта картина, на миг появившаяся перед Дайскэ, тотчас исчезла из его сознания.
Ничто облечённое в форму не могло сейчас запечатлеться в нём. Оно было тихим и спокойным, как нынешняя погода. Лишь где-то на самом дне жило нечто расплывчатое, неясное, мельчайшие частицы, которых Дайскэ почти не ощущал. Так не замечают червячков на сыре, пока их не растревожат. Но неожиданно эти частицы напоминали о себе, и тогда Дайскэ менял позу.
С недавнего времени вошедшие в моду слова «современный» и «неуверенность» Дайскэ редко употреблял. Считая себя вполне современным, он был убеждён, что вовсе не обязательно именно по этой причине испытывать неуверенность.
Неуверенность, занимавшую довольно много места в русской литературе, Дайскэ объяснял климатическими условиями и политическим гнётом. Во французской — супружеской неверностью, в итальянской, представленной д'Аннунцио, — комплексом неполноценности, появившимся в результате нравственного падения. Пристрастие же японских литераторов к этой теме Дайскэ считал подражанием загранице.
В годы учения он, правда, тоже страдал неуверенностью, кое в чём сомневался, но потом это прошло, и начался обратный процесс. Так бывает, когда подбросят кверху камень, а потом раскаиваются в собственном легкомыслии. Дайскэ тоже раскаивался. Всё это были заблуждения юности. Не следовало шутить с камнем. «Великое сомнение во всём сущем» — одна из основ учения дзэн-буддистов — было для Дайскэ неведомой страной, он ни разу не переступал её границы. Слишком умён был Дайскэ от природы, чтобы так необдуманно во всём сомневаться.
Дайскэ давно начал читать печатавшуюся в газете с продолжением «Золу и дым», которую так хвалил Кадоно. И сейчас рядом с чашкой лежала газета, но заглянуть в неё не было ни малейшего желания. Герои д'Аннунцио не нуждались в деньгах и потому не отказывали себе в разного рода забавах, оно и не удивительно. А вот герои «Золы и дыма», бедняки, не имели такой возможности. Вся их сила заключалась в умении любить. Ни Ёкити, герой «Золы и дыма», ни его возлюбленная Томоко совершенно не думают о том, что из-за своей любви могут быть изгнаны из общества. Какая же внутренняя сила движет ими? Их вряд ли мучают сомнения, если в подобных обстоятельствах они проявляют столько решимости. У Дайскэ на это недостало бы мужества. Значит, и сам он жертва неуверенности. Все размышления Дайскэ кончились выводом о собственной оригинальности. Однако он отдавал должное и оригинальности Ёкити, признавая за ним в этом смысле превосходство над собой. Вначале Дайскэ читал роман с любопытством, но потом интерес пропал: слишком не похож был герой на самого Дайскэ, и нередко случалось, что номер газеты лежал неразвёрнутым.
Сам того не замечая, Дайскэ всё время ёрзал на стуле. Он допил чай и, как обычно, взялся за книгу. Часа два читал, но вдруг бросил на середине страницы, подперев щёку рукой, и задумался. Принялся было читать «Золу и дым», но к роману не лежала душа, и Дайскэ стал просматривать сообщения. Газета с гневом писала о том, что граф Окума [16] на стороне бунтующих учащихся Высшего коммерческого училища. Дайскэ расценил действия Окумы как хитрость, пущенную в ход, чтобы переманить учащихся в университет Васэда, и отшвырнул газету.
16
Окума Сигэнобу (1838–1922) — политический деятель, основатель и первый президент (ректор) университета Васэда.