Затерянные во льдах. Роковая экспедиция
Шрифт:
— Откуда это название — Медвежья лестница? — поинтересовался я.
Я шел так близко, что почти касался лицом потертой брезентовой ткани его рюкзака.
— Какой-то старый медведь часто пользовался этой тропой. Думаю, в этом вся причина.
— В этих горах водились медведи?
— Еще и как водились. Мой отец на них охотился. Они тут и сейчас встречаются. Но на них уже не охотятся.
Мы примолкли, потому что склон стал еще круче. Вскоре мы взбирались наверх под нависшей над нами отвесной скалой. Кровь стучала у меня в ушах. Я чувствовал, как по спине стекают ручейки пота. Туман и пот крупными каплями собирались у меня на бровях. Мы прошли через сугроб. В снегу отчетливо отпечатались следы подбитых гвоздями ботинок. Санде остановился и показал на отпечатки:
— Все ведут вверх. Никто не спускался. Мы можем догнать Пеера.
— Ловаас тоже здесь шел? — пропыхтел я.
— Понятия не имею, — последовал ответ.
В тумане окружающий мир казался совершенно неподвижным. Река напоминала о себе лишь приглушенным журчанием. Маленькая серая птица щебетала, сидя на большом камне и как будто кланяясь нам всем телом. Еще один сугроб, за которым началась крутая каменная осыпь, припорошенная снегом и исчезающая в тумане. Поодаль виднелись бесконечные цепи призрачных пиков в высоких снежных шапках. Но меня слепил пот, и я уже не видел почти ничего, кроме предательски присыпанной снегом тропы, петляющей вдоль неприступной скалы. Поскальзываясь и чертыхаясь, я пытался цепляться за эти камни как ногами, так и руками, но из-за тяжелого рюкзака то и дело терял равновесие. Я задыхался и обливался потом, но упорно взбирался наверх. Я думал о старом медведе, для которого эта осыпь служила лестницей. Правда, у него было четыре лапы и ему не приходилось тащить на себе рюкзак и лыжи. Местами тропа показывалась из-под снега, и тогда из-под ног Санде скатывались камни, больно бившие меня по голеням. Камни катились и из-под моих ног. Некоторые из них застревали в снегу у меня за спиной, замолкая внезапно и бесповоротно, но другие продолжали грохотать, и их рокот постепенно становился все тише и наконец окончательно стихал вдали.
Санде останавливался все чаще, чтобы подать мне руку и помочь взобраться наверх. Но наконец мы оказались наверху, в безумном скоплении гигантских валунов, рухнувших с еще более высоких скал. Тут мы остановились и сбросили рюкзаки. Я обессиленно упал на камни. Все мое тело гудело от усталости и пылало жаром. Санде извлек нечто, что он назвал heimebaktflatbrod и что представляло собой тонкую домашнюю лепешку, и кусок коричневого козьего сыра.
— Ешьте побыстрее, — попросил он. — Отдохнуть можно только минуту или две. Только не ешьте снег.
Пока я лежал, пытаясь есть, он ходил вокруг, изучая следы, оставшиеся там, где был снег. Но в конце концов он покачал головой:
— Совершенно непонятно, сколько здесь прошло людей.
Я закрыл глаза. Мне было уже все равно. Мне не было дела до того, убьют Фарнелла или нет. Мне было безразлично, даже если бы Ловаас материализовался из тумана и прицелился в меня из пистолета. Если бы он меня пристрелил, это избавило бы меня от невыносимых мучений. Я был наполовину мертв от усталости. Туман окутывал меня подобно липкому покрывалу. Он просачивался сквозь влажную от пота одежду, пробирая до костей. Спустя несколько секунд я уже дрожал от холода, забыв о том, что только что сгорал от жары.
— Ладно, — махнул рукой Санде, — нам пора.
Я открыл глаза. Он смотрел на меня с сочувственной улыбкой.
— Вы скоро привыкнете, — произнес он.
Я с трудом встал, преодолевая острую боль во всех мышцах. Во время этого краткого отдыха они, казалось, так застыли, что суставы отказывались сгибаться, как будто успели заржаветь. Санде помог мне надеть рюкзак. Какое-то время мы шли по снегу, который становился все глубже. Вскоре нам пришлось надеть лыжи. Сначала Санде натер их воском. Для ходьбы по глубокому снегу норвежцы пользуются воском. Моим усталым ногам лыжи показались тяжелым и неповоротливым грузом. Мне казалось, я привязал к стопам парочку каноэ. Мы боком поднимались по горе, и теперь кричали отчаянным криком другие группы мышц. Какое-то совсем непродолжительное время мы бежали вниз по лыжне, оставленной другими лыжниками. Я отметил, что колея была не одна. Снег окончился камнями, и я резко остановился. Тяжелый рюкзак качнулся в сторону, и я упал. Санде помог мне подняться на ноги.
— Ловаас впереди, — произнес он.
Я кивнул, потому что уже и сам это понял.
Снова начался подъем. Затем снова пришлось бежать на лыжах, петляя между огромными, укрытыми снегом утесами. В какой-то момент Санде начал петлять по склону горы, как будто что-то искал. Наконец он остановился у большой скалы. Я увидел, что он держит в руке пистолет, который ему дал я. Он бесшумно заскользил вперед, и я последовал его примеру, спеша ему на помощь. Но не успел я его догнать, как он исчез. Я увидел, что практически упираюсь в заднюю стену крохотной хижины, почти полностью погребенной под снегом.
Санде вынырнул из-за угла, качая головой.
— Холмен-саетер, — пояснил он. — Здесь никого. Ни одна лыжня сюда не повернула. Но на всякий случай я хотел все проверить. — Он вытащил из рюкзака карту. — Надо посмотреть, может, нам удастся немного срезать. — Спустя мгновение он покачал головой. — Нет, придется идти за остальными.
И опять мы пошли в гору. Теперь, когда от рюкзака отвязали лыжи, мои плечи болели меньше. Но мои ноги напоминали ноги набитой опилками куклы, из которой постепенно высыпаются опилки. Мне казалось, что даже мои кости размягчились, став почти жидкими, и свободно гнутся во всех направлениях. Мне с трудом удавалось заставить лыжи держаться параллельно друг другу. Если бы только на нашем пути попался какой-нибудь замечательный спуск! Но я слишком хорошо представлял себе весь маршрут. Подъем, который начался в Аурланде, заканчивался только в Финсе, и это означало, что нам предстоит пройти добрых пятьдесят миль.
От Холмен-Саетер мы поднимались зигзагами, время от времени снимая для этого лыжи. Наверху нас встретил сильный и холодный ветер, который сдувал туман в начало долины. Он был похож на плотную белую пелену, которую как будто отдергивала гигантская рука, показывая нам серебряную ленту реки далеко внизу и черные утесы напротив. Но спустя всего мгновение он снова нависал над нами непроницаемой и удушающе-плотной массой. Здесь снег был посуше. Но после слишком короткого спуска дорогу нам начали преграждать похожие на кротовые кучи валуны, и нам пришлось продолжить путь пешком. Вскоре мы снова оказались на берегу реки, на широкой тропе, позволявшей в очередной раз встать на лыжи. Долина все расширялась, и река превратилась в цепь озер. На берегу самого большого озера стояла аккуратная и ухоженная хижина. И снова следы от лыж прошли мимо, никуда не сворачивая. Двери и окна были заколочены. Подобным же образом было заперто и отхожее место.
Санде остановился и указал на следы лыж. Три лыжни уходили в сторону.
— Пеер вернулся, — произнес он. — Видите их след?
— Почему же мы с ними не встретились? — прохрипел я.
На самом деле мне было все равно. Я был уже ни на что не способен. Мой рассудок заволокла мгла, и мне уже вообще ни до чего не было дела. Все, что я знал, так это то, что должен идти вперед.
— Возможно, они не захотели снимать лыжи и пошли обратно длинной дорогой, — ответил Санде. — Кроме того, спускаться по Бьорнстигену довольно неприятно.
Он пошел дальше. Я, спотыкаясь, бросился за ним, стараясь поддерживать этот убийственный темп. Мне хотелось зачерпнуть пригоршню снега и затолкать ее себе в рот. Я мечтал прилечь в этот белый пух, который с тихим скрипом сминался под нашими лыжами. Но все эти желания отодвигала на второй план мысль о Фарнелле, который сейчас в полном одиночестве сидел у очага в какой-нибудь заброшенной хижине в этих горах. След от его лыж был таким же отчетливым, как если бы маршрут был нанесен на карту. И пока он сидел там, одинокий и очень усталый, Ловаас и двое его спутников неуклонно сокращали разделяющее их расстояние. Именно эта мысль гнала меня вперед. Мы должны были догнать Ловааса. Мы должны были предостеречь Фарнелла. Если мы опоздаем… Я не опасался того, что Фарнелл заговорит. Я знал, что он не скажет Ловаасу, где находятся залежи торита. Ничто не могло заставить его выдать свою тайну. Но его могли убить… Я вспомнил, какой злобой горели голубые глаза Ловааса. Я вспомнил, что говорил о нем Дахлер. Он вполне мог убить Фарнелла в припадке неконтролируемой ярости. Но если бы они его убили, то все, чему он посвятил свою жизнь, было бы навсегда утрачено.