Затерянный мир (илл. Л. Фалина)
Шрифт:
Он сидел, как старый белый ворон, каркал и трясся от насмешливого хохота. Я пришел в гнев, когда услышал, в каком тоне он говорит о Челленджере. Было совершенно неприлично так говорить о человеке, которому мы обязаны были своею славою. Я хотел уже гневно ответить ему, когда меня опередил лорд Джон.
— У вас уже однажды вышла схватка с Челленджером, — сказал он резко, — и через десять секунд вы лежали на обеих лопатках. Я считаю, профессор Саммерли, что он сильнее вас и что вам было бы лучше всего посторониться перед ним и не задирать его.
— Кроме того, — прибавил я, — он был нам всем верным другом. Каковы бы ни были его недостатки, он откровенный, прямой человек и никогда
— Дельно сказано, мой мальчик! — воскликнул лорд Джон Рокстон. Затем он, приветливо улыбаясь, похлопал по плечу профессора Саммерли. — Вот что, Herr Professor, не будем ссориться, мы ведь слишком много пережили вместе! Но Челленджера не трогайте, потому что этот молодой человек и я неравнодушны к старику.
Саммерли не был, однако, расположен пойти на мировую. Лицо его было холодно, как лед, и он не переставал дымить своей трубкой.
— Что касается вас, лорд Рокстон, — прокаркал он, — то вашему мнению в научных вопросах я придаю ровно столько же значения, сколько вы придавали бы моему мнению, например, насчет нового охотничьего ружья. У меня есть свое мнение, сударь мой, и я умею его отстаивать. Неужели же потому, что я однажды ошибся, я должен на веру принимать все, чем этот человек желает нас угощать, хотя бы это была невозможная чушь, и не имею права на собственное суждение? Уж не нужен ли нам некий научный папа, чьи непогрешимые заключения должны быть принимаемы без возражений бедной, смиренною паствой? Заявляю вам, господа, что у меня самого есть голова на плечах и что я считал бы себя снобом и рабской душонкою, если бы не шевелил собственными мозгами. Раз это доставляет вам такое удовольствие, то сделайте милость, верьте в линии Фраунгофера и в то, что они расплываются в эфире, и во всю остальную дичь, но не требуйте, чтобы люди старше и опытнее вас сумасбродствовали вместе с вами. Разве не ясно как свечка, что если бы эфир изменился, как он предполагает, то это отразилось бы гибельно на здоровье людей и сказалось бы и на нас самих? — Он рассмеялся, шумно торжествуя по поводу собственной аргументации. — Да, господа, в этом случае мы бы не сидели здесь в поезде железной дороги, мирно обсуждая научные вопросы, а замечали бы явные признаки отравления. Но скажите, пожалуйста, в чем усматриваете вы признаки этого «яда», этого «космического разложения»? Отвечайте мне на это, господа! Отвечайте! Нет, я прошу вас не увиливать, я настаиваю на ответе!
Я сердился неописуемо. В поведении Саммерли было нечто заносчивое и вызывающее.
— Я полагаю, что вы были бы несколько сдержаннее в своих замечаниях, если бы точнее были осведомлены о положении вещей.
Саммерли вынул трубку изо рта и вытаращил на меня глаза.
— Простите, милостивый государь, что угодно вам сказать этим несомненно дерзким замечанием?
Я вкратце сообщил о странной эпидемии среди туземцев Суматры, а также о том, что на Зондских островах внезапно погасли маяки.
— Есть же пределы и для человеческой тупости! — крикнул Саммерли, все больше приходя в ярость. — Неужели же вы не можете понять, что эфир, если мы даже на мгновение согласимся с идиотской теорией Челленджера, есть вещество равномерной консистенции и что состав его на другом конце земли не может быть другим, чем здесь, у нас? Неужто вы могли хоть на секунду предположить, что существует особый эфир для Англии и особый для Суматры? Уж не думаете ли вы, чего доброго, что эфир Кента во многих отношениях лучше, чем эфир графства Серрей, по которому мы в данный миг проезжаем? Поистине легковерие и невежество профанов беспредельны. Мыслимо ли вообще, чтобы эфир на Суматре обладал губительными свойствами, лишившими
— Я ведь не говорю, что я ученый, — возразил я, — но мне часто доводилось слышать, что научные достижения одного поколения часто признаются ошибочными уже в следующем поколении. И в конце концов не нужно обладать особенно острым умом, чтобы сообразить, что эфир, о котором мы в сущности очень мало знаем, в различных частях света мог бы на себе испытывать влияние местных условий и что поэтому в отдаленном конце земли обнаруживается действие, которое только позже обнаружится, пожалуй, и у нас.
— «Мог бы» и «пожалуй» — это не доказательства! — закричал в ярости Саммерли. — Так и свиньи «могли бы» летать. Да, сэр, они «могли бы» летать, но не летают. Спорить мне с вами, право же, излишне. Челленджер заразил вас обоих своим сумасшествием, и вы разучились здраво рассуждать. С таким же успехом я мог бы вести разговор с подушкою в этом купе.
— Я должен вам сказать совершенно откровенно, профессор Саммерли, что со времени нашей последней встречи ваши манеры нисколько не улучшились, — сказал резко лорд Джон.
— Вы, титулованные особы, не слишком-то любите правду, — ответил едко Саммерли. — Не правда ли, это не очень приятное чувство, когда тебе указывают, что громкое имя не мешает быть чрезвычайно невежественным человеком?
— Честное слово, — серьезно и сдержанно сказал лорд Джон, — будь вы моложе, вы бы не осмелились говорить со мною в таком тоне.
Саммерли поднял вверх подбородок с маленькими острыми клочками своей козлиной бороды.
— Благоволите принять к сведению, милостивый государь, что как в старости, так и в молодости я еще ни разу в жизни не колебался говорить то, что думаю, прямо в лицо невежественным дуракам, — да, сэр, — невежественным дуракам. И этой привычке я не изменю, хотя бы вы носили все титулы, какие только могут изобрести рабы и присвоить себе ослы.
Глаза лорда Джона вспыхнули на мгновение, затем он с видимым усилием сдержал себя и с горькой усмешкою откинулся на спинку сиденья, скрестив руки на груди. Весь этот выпад произвел на меня чрезвычайно тягостное и неприятное впечатление. Волною пронеслись у меня в голове воспоминания о сердечной дружбе, о временах радостной жажды приключений, обо всем, за что мы страдали, чего добивались и чего достигли. И вот до чего дошло теперь — до выпадов и оскорблений! Я вдруг расплакался; я громко и безудержно всхлипывал и совсем не мог успокоиться. Мои спутники с удивлением смотрели на меня. Я закрыл лицо руками.
— Мне уже легче, — сказал я. — Но все это так бесконечно грустно!
— Вы нездоровы, друг мой, — сказал лорд Джон. — Вы мне сразу показались каким-то странным.
— Ваши привычки, сударь мой, за последние три года нисколько не улучшились, — сказал Саммерли. — Мне тоже бросилось в глаза ваше поведение уже при нашей встрече. Не тратьте на него попусту своего участия, лорд Джон: происхождение, этих слез — чисто алкоголическое. Человек этот чересчур много выпил. Впрочем, лорд Джон, я вас только что назвал невежественным дураком, и это не совсем хорошо с моей стороны. Это мне напомнило, однако, об одном из моих талантов, которым я раньше владел, довольно забавном, несмотря на его заурядность. Вы знаете меня только как серьезного ученого. Поверите ли вы, что я когда-то пользовался репутацией отличного имитатора звериных голосов? Мне удастся вас, пожалуй, приятно поразвлечь. Не позабавило ли бы вас, например, если бы я запел петухом?