Затерянный мир Кинтана-Роо
Шрифт:
Непрерывная стена джунглей — сплошная зеленая масса, где все деревья были разные и все же очень похожие друг на друга, вызывала во мне необычное ощущение таинственности. Хотя видна мне была всего лишь кромка джунглей, я как-то понимал или, вернее, чувствовал, что они бесконечны, что они составляют единую необъятную массу, срезанную вдруг, морем, — словно неожиданно прерванная фраза. Здесь вы невольно ждете еще чего-то и ясно понимаете, насколько море и джунгли чужды друг другу и что джунгли поглотили бы море, если б это было возможно.
В тех местах, где берег изгибался крутым полумесяцем, мы удалялись от него и шли по прямой, а потом вдруг оказывались почти у самых скал, замыкавших концы полукружия. От берега нас отделяли какие-нибудь несколько футов, и можно было ясно рассмотреть
И тут у меня невольно появилась мысль, что это был мой берег, мои джунгли, и я смотрел на них как на свою собственность со смешанным чувством страха, восхищения и любви.
Солнце стало клониться к западу, а мы все еще плыли и плыли вдоль берега. Не имея понятия, куда мы направляемся, я пытался мысленно представить себе дом двух молодых индейцев.
Когда солнце медленно ушло за горизонт, джунгли стали просто черным зубчатым контуром где-то у нас над головой. Они отзывались эхом на рев рифа, который с наступлением темноты превратился в изумительный фейерверк фосфорисцирующих волн, разбивавшихся о скалы. За кормой «Лидии» тоже тянулся светящийся шлейф. Временами, прорезая грохот рифа, из джунглей доносился странный крик испуганной птицы.
На «Лидии» все было тихо. Старший индеец теперь уже стоял, так же как его брат, и вглядывался в смутные очертания берега. По-прежнему придерживая румпель ногой, он искусно вел судно между скалами.
Вдруг среди тишины раздался очень знакомый звук — лай собаки. Услышав его, оба брата одновременно издали какой-то протяжный гортанный крик, нечто вроде «у-угх». Так на Юкатане в джунглях люди окликают друг друга или подают знак о себе. В ответ на этот возглас откуда-то с берега из густой листвы донесся такой же низкий гортанный крик. Кто там жил, я не знаю. Оставив позади этот одинокий голос, «Лидия» продолжала свой путь. Вероятно, мы прошли мимо кокаля, где жил какой-нибудь индеец или же бедняк с Косумеля.
Темь стояла непроглядная. Едва различая неясные очертания джунглей, я просто не мог вообразить, как же мы сумеем отыскать нужное нам на побережье место, хотя теперь я уже доверял рулевому, который отлично справлялся с «Лидией» и вполне доказал, что знает свое дело.
Примерно через час оба индейца опять повторили свой протяжный крик, но на него никто не ответил, только эхо откликнулось в джунглях. Они принялись кричать снова, и наконец я уловил едва слышный ответ. Он был чуть глуше, чем эхо. Пока все эти странные звуки носились над водой, темноту вдруг прорезал луч света, и я увидел, как по берегу движется маленький желтый огонек. Мы прибыли на место.
Индеец, стоявший на носу, бросил якорь, «Лидия» повернулась и медленно пошла к берегу кормой вперед.
Кругом по-прежнему царила темнота, и только маленькое пламя лампы бросало призрачный свет на болтавшийся парус. Теперь я уже рассмотрел, что лампу держит высоко над головой женщина. В пятне света у ее ног можно было различить фигурки трех прижавшихся к ней ребятишек. Где-то совсем поблизости раздался низкий мужской голос, и я увидел, что к нам прямо по воде направляется мужчина. Когда он подошел к лодке, высоко подымая локти, вода доходила ему до груди. Две узловатые руки вцепились в борт, потом над ними показалась голова старого индейца. Он о чем-то переговорил на языке майя со старшим из братьев. Тем временем трое наших пассажиров, закатав до колен штаны, перемахнули друг за другом через борт лодки и направились к берегу, держа над головой мачете и небольшую поклажу. Старик дал мне понять, что может на спине перетащить меня к берегу, однако мне не захотелось воспользоваться такой привилегией. Я только передал старику свои вещи и прыгнул в воду.
Когда я, весь мокрый, выбрался на берег, ко мне подошла женщина, поднесла к моему лицу керосиновую лампу и произнесла только одно слово: «Ховен» (молодой). Потом она приказала всем четверым следовать за нею и повела нас через пальмовую рощу. Мерцающий свет лампы падал на серые стволы и огромные листья пальм.
Вскоре мы оказались у маленькой хижины, построенной прямо на песке. Чтобы войти в эту низкую постройку, мне пришлось согнуться почти пополам. Внутри хижины в очаге на подставке в виде столика горела шелуха кокосовых орехов. Женщина сказала по-испански, что мы можем повесить тут свои гамаки. Я уже собрался это сделать и стал было развязывать мешок, но хозяйка изменила вдруг свое решение. Она подошла ко мне, взяла за руку, назвав меня при этом «мистре», и отвела в другую хижину, еще теснее первой, не больше курятника. Тут спали ее дети, и тут я должен был устраиваться на ночь. В очень тесной и низкой пальмовой клетушке с рыхлым песком вместо пола уже висело три гамака. Женщина помогла мне растянуть мой гамак пониже этих трех.
Сложив в уголке свои вещи, я сразу же лег спать. Через некоторое время в хижину вошел старший из двух индейцев, которые везли нас сюда с Косумеля, и с ним два его маленьких брата. С ловкостью обезьянок они вскарабкались в свои гамаки и стали рассматривать меня сверху своими большими карими глазами.
Спал я в ту ночь совсем мало. Мешали волнующие события минувшего дня, шум рифа и тысячи атакующих меня комаров, поскольку моя противомоскитная сетка была сильно, изодрана. Я лежал на спине, слегка покачиваясь, и перебирал в уме все события, которые вели меня от самого Нью-Йорка к этой далекой хижине с крышей из пальмовых листьев на диком берегу Кинтана-Роо…
Когда я проснулся, было уже совсем светло. Через узкое дверное отверстие хижины мне были видны ряды молодых кокосовых пальм, а за их серыми стволами бледно-голубое море.
Я сразу встал и пошел осматривать место, куда меня привезли ночью. Очевидно, это была пальмовая плантация, хотя слово «плантация» звучит слишком громко в приложении к тому, что юкатанцы называют кокалем. Пляж из чистейшего белого песка был изогнут в форме полумесяца длиной около двух миль. Верхняя часть пляжа, за которой поднимались темные болотистые джунгли, была обсажена кокосовыми пальмами. Их длинные листья свисали до самой земли, касаясь рыхлого песка. В центре полумесяца стояли три хижины. Одна, довольно просторная, представляла собой типичную овальную хижину майя — стены из жердей, вбитых плотно друг к другу прямо в песок, очень высокая крыша из листьев веерной пальмы. Рядом с ней была хижина поменьше, видимо, кухня, в нее-то меня и привели сначала. И затем третья хижина, где я провел ночь. Ее стены были сделаны из разных кусков дерева, подобранных, вероятно, на берегу. Эти три маленькие хижины на песчаном побережье, приютившиеся среди стройных пальм, казались мне поразительно красивыми. Именно таким представлял я себе райский уголок. Кокаль этот назывался Пуа, что на языке майя означает «плохая вода». Возможно, это место назвали так потому, что за пляжем тут начиналось зловонное болото, где рос густой кустарник и разные тропические деревья с липкими ветками.
Это был первый кокаль, который мне довелось увидеть, и, подобно всем кокалям на побережье Кинтана-Роо, он представлял собой изолированный остров среди моря джунглей.
Пуа был островом во многих отношениях. От ближайшего цивилизованного пункта его отделяла сотня миль бесконечных непроходимых джунглей. Только море связывало этот кокаль с внешним миром.
Все кокали по существу маленькие замкнутые мирки, где живет обычно всего лишь одна семья. Так обстояло дело и в Пуа. Мой хозяин, сеньор Месос, приехал на побережье с Косумеля вместе со своей женой, хорошо знавшей испанский язык. Индейской крови у нее было меньше, чем у мужа. Из шести их сыновей старшими были Самюэль и Джордж, которые привезли меня сюда. Потом шел мальчик двенадцати лет, а самому маленькому было три года. Эта бедная чета переселилась в Кинтана-Роо вскоре после 1935 года, когда индиос сублевадос стали относиться терпимее к вторжению косумельцев на их территорию. А до тех пор ни один житель Косумеля не отважился бы ступить на побережье. В последние двадцать лет «мятежные индейцы» стали миролюбивее, их отношение к косумельцам изменилось, в особенности к тем, кто подобно сеньору Месосу почти всегда говорил на языке майя.