Затишье
Шрифт:
Пока еще все окутано туманом неопределенности, все, так сказать, еще в руках богов. Что ответят правительства западных держав, какие условия поставят немцы? Одно несомненно: на Востоке война затухает, как пожар под снегом. На огромном фронте, от Двинска до Бухареста, есть лишь одна боеспособная армия — армия центральных держав. Глубоко взбудораженная, она все же спокойно выжидает, наблюдая за развитием событий, тогда как русские по другую сторону фронта готовы как будто разбежаться по домам. Говорят, что встреча для переговоров произойдет в Брест-Литовске. Этот спаленный город будет хранить в своей крепости мирный договор, как хранят документ в несгораемом шкафу. В Брест-Литовск съезжаются немецкие дипломаты, австрийцы, русские, украинцы, поляки, турки — все, кто готовы начать переговоры и положить конец кровавой бане.
Когда война затухает, армии лодырничают. Только таким прозаическим словом и можно определить не поддающееся никакому описанию ощущение разрядки, все глубже охватывающее массы воинов в серых шинелях. Щегольская пестрота мундиров, установленная для различия родов оружия и воинских частей, давно вывелась. Даже армии разных наций оделись в один и тот же серый цвет, с зеленым оттенком у одних, с голубоватым — у других; но серы они все, как серо на душе у народных масс, приведенных в движение войной, как серо чувство их служебного долга, которое ежеминутно может столкнуть их со смертью! И они умирают, глядя в прорезь прицела, или на жерла пушек, или поверх блиндажа, вслед брошенной гранате. И все это кончится? И каждый вернется на родину и сможет отдать родным и близким не только последние крохи внимания и сил, словно последние огрызки хлебной корки, а полную меру любви, крупные ломти хлеба совместных будней? Трудно поверить, почти невозможно! Тысячи людей сидят в окопах, в случайных квартирах, уставившись глазами в одну точку. Не обследуя щелей и карнизов в поисках клопов, они глядят сквозь грязные окна и не думают о том, как бы их затемнить; нечего больше бояться редких неприятельских летчиков.
В высших штабах обстановка такая, точно послезавтра рождество. А если еще главнокомандующий пребывает в отпуску, как, скажем, его превосходительство фон Лихов, шеф одной армейской группы, то дни следуют за днями, однообразные, как гуси, идущие на лужок. Главный штабной врач, оказывается, поставил правильный диагноз. В Берлине профессора, более знаменитые, чем он, с помощью трубки и молоточка, а в сущности просто на глаз, определили по лицу немолодого командира его болезнь — переутомление, скрытая подавленность, и живо переправили его в Висбаден, чтобы он там заново зарядил старую батарею: оживил и укрепил жизненные силы своего крепкого организма ваннами, электрическими процедурами, таблетками и покоем, покоем.
Когда шеф в отсутствии, дел не оберешься. Но дела эти — самоцель, все только делают вид, что заняты, дурака валяют, как говорят солдаты. Как-то сразу со всех сторон посыпались прошения офицеров об отпуске. Заместители командующего попали бы в весьма затруднительное положение, если бы им в самом деле пришлось нести ответственность за разрешение этих вопросов. К счастью, фельдфебель Понт умно управляется со своим делом, а обер-лейтенант Винфрид — сама рассудительность. В отпуске и отдыхе нуждаются все фронтовики, которые находятся здесь бессменно, и если даже конец войны не за горами, а с ним массовое возвращение на родину, ликование и радость, то все же история учит, что оккупационным армиям иной раз еще годами приходится оставаться вдали от родины. И поэтому пусть немедленно увольняются в отпуск все, кто имеют на это право сейчас, а рождественские отпуска надо припасти для семейных. Начальник полевой железной дороги на этот раз сговорчив: он только отказывается предоставить особые товарные вагоны для ящиков с продуктами, хотя в тылу народ давно уже питается главным образом брюквой.
Штаб дивизии фон Лихова редеет, а у пруссаков по обыкновению чем меньше рук, тем лучше вертится машина. За несколько утренних часов делается вся каждодневная работа. В канцелярии фельдфебеля Понта горят электрические лампы, затененные зелеными козырьками. В подвале у унтер-офицера Гройлиха с его телефонами и аппаратурой Морзе сходятся все провода, в данный момент — важнейшие нервы оккупационной армии. Все и вся ожидает решения западных держав, которое будет передано через Берлин, Петроград, Вену. Сведения передаются агентством «Обер-Ост» из Ковно либо непосредственно из Брест-Литовска, где до недавнего времени была штаб-квартира генерала Шиффенцана. Сегодня, например, в пятницу под вечер, совершенно нечего делать.
На шахматном столике с белыми и черными полями выстроилась парадом партия, которую вчера вечером не успели закончить оба упомянутых обитателя унтер-офицерского блиндажа, курильщики трубок и хорошие шахматисты. Сквозь облака табачного дыма смотрят они на красные и желтоватые вырезанные из кости изящные фигурки, собственность бывшего домовладельца и фабриканта господина Тамшинского, — смотрят, как боги Одиссеи смотрели на человечков и корабли, воспетые Гомером. Затянувшаяся партия! Оба противника — широкообразованные люди, сыновья немецких буржуа, один — учитель народной школы, другой — архитектор. Обоим свойственны терпение, смышленость и та любовь к благородной игре, изобретенной, вероятно, индийцами или персами, которая объединяет сражающихся за шахматными досками во всех кафе земного шара в незримую нацию с собственным языком и особым, отвлеченным, ей одной присущим складом ума. Кто из жалких людишек, не посвященных в эту игру, знает, что такое гамбит или ход конем, или какими законами диктуется или запрещается движение по-разному вырезанных фигурок, или что, в сущности, означает глухо брошенное слово «шах»? Вчера вечером партия не была закончена, так как учителю народной школы Гройлиху, который обдумывал, как отразить новую атаку, предпринятую архитектором Понтом, чтобы вырваться из тисков, пришла вдруг в голову интересная мысль.
— Если война теперь действительно кончится, Понт… — сказал он и придавил табак в своей трубке затвердевшим кончиком пальца — таких пальцев никогда не бывает у курильщиков сигарет. — Допустим, что каждый убитый получает в качестве последней доли своего наследства один квадратный метр. Русских отправлено на тот свет два миллиона, наших — полтора, французов и австрийцев тоже по полтора, итальянцев, сербов, англичан и турок самое меньшее по полмиллиона. В общей сложности…
— Повторите, Гройлих! — Понт на клочке бумаги карандашом, который всегда наготове у каждой канцелярской крысы, вывел сумму слагаемых. — Восемь с половиной миллионов мертвецов! — объявил он затем.
— Итак, восемь с половиной миллионов квадратных метров, — подчеркнул Гройлих, не отводя глаз от своего почти полностью окруженного короля с стоящей на страже королевой и одной, еще не утерянной турой, охраняемой конем. — Какой же длины и ширины должна быть шахматная доска, равная площади этого кладбища героев? Не вдаваясь в точные вычисления, скажем: три километра в длину и три в ширину, — и тогда остается еще узкая полоса для вновь прибывающих. К примеру, для тех, кто теперь умирает на ста тысячах лазаретных коек в городах и селах Германии, если только мы обойдемся этой сотней тысяч.
— Черт возьми! — воскликнул Понт, уставясь на партнера. — Весь ужас трех лет укладывается на трех квадратных километрах! Неужели мы такие сквалыги, мы — современники двадцатого столетия, охватившие весь земной шар сетью железных дорог и морских путей?
— Знаете, дорогой, — ответил учитель Гройлих, пристально изучая шахматную доску, — я как-то подсчитал для учеников старшего класса ораниенбургской народной школы номер два, что если бы Боденское озеро, то бишь Швабское море, замерзло и превратилось в лед, то на его поверхности можно было бы собрать все человечество. Я кладу по четыре души на квадратный метр, вот и подсчитайте-ка, сколько это выйдет на пятьсот тридцать восемь квадратных километров. И если бы по воле божьей лед не выдержал и человечество пошло ко дну, то Швабское море поднялось бы «на целых» тридцать сантиметров. А сделал я этот подсчет, чтобы излечить моих мальчишек от мании величия, которая немало бед творит в детских душах, и не только в детских.
Лауренц Понт расхохотался.
— Ну и смешные же у вас, педагогов, приемы наглядного обучения, — пробасил он. — Однако вернемся к нашей шахматной партии. Если бы эта гнусная война даже сию минуту кончилась, то и тогда нам осталось бы еще достаточно времени для обдумывания следующего хода.
— Нет надобности откладывать его на столь долгий срок, — отпарировал Гройлих. Пряча лукавую усмешку в глубоких складках худого лица и пропуская дым из своей трубки через светло-русые усы, он пошел маленькой красной пешкой — одной из тех фигурок, которые находились еще в исходном положении и ждали, когда о них вспомнят.