Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Кому бы ты показал? Немцам?
– А то кому же!.. А то идут, поют: "Пойдем резать москалей!" Как это стерпеть можно?
– А почем же ты знаешь, что они там поют?
– В газете вон - люди читали... "Мо-ска-лей резать!.." Это они нас москалями зовут... А я бы их прямо, как "Охотник за черепами"! Э-эх!
– Демка тут до того свирепо поглядел на Ливенцева, что тот расхохотался.
– Демка, Демка! Вот они у нас где - охотники за черепами таятся! А я и не знал.
– Пускай мне винтовку дадут, - попросил вдруг Демка.
– Я и в строю буду ходить тоже... с винтовкой.
– Тяжела тебе винтовка будет. Кабы трехлинейка - та полегче, а то берданка. А в берданке одиннадцать фунтов.
– Ну что ж, одиннадцать! Не донесу, что ли? Я уж пробовал, носил.
– Такие Гавроши, как ты, брат Демка, хороши бывают во время уличной войны - патроны на баррикады таскать. А на этой войне чтобы тебе охотником за черепами быть - ничего не выйдет! Там тебя снарядом за пять верст ухлопают, и никто этого даже и не увидит, может быть. И ты сам и не успеешь даже подумать, что это с тобой случилось, как от тебя уж тогда одни брызги останутся. Брось о немецких черепах думать и поезжай в свой Мариуполь. Денег на дорогу я тебе, так и быть, дам, Демка.
Ливенцев говорил это как можно серьезнее, чтобы подозрительный мальчуган не усмотрел в его лице или в оттенке голоса и тени шутки, но Демка вызывающе качнул головой:
– Брыз-ги!.. Тоже еще... брызги!
– и пошел от него проворно, больше недовольно, чем испуганно, удивив его тем, что не попросил денег на проезд, как мог бы сделать это другой: ведь деньги на то на се бывают и мальчишкам нужны. Еще заметил Ливенцев, когда он повернулся от него круто, что глаза у Демки раскосые. Он подумал, что вот как хитрил этот охотник за черепами, глядя исподлобья и в упор, когда говорил с ним: он боялся, должно быть, что косоглазие его заметят и за это его забракуют и не возьмут на фронт.
III
На другой день, когда Ливенцев был в канцелярии дружины, получилось, вместе с другою почтою, письмо на имя полковника Полетики. Тот начал было читать его, но безграмотность письма, и серая бумага, и расплывшиеся местами чернила не расположили его к чтению до конца.
– Чепуха какая-то! Мальчишка какой-то у нас будто... Ерунда!
– и бросил письмо в плетеную корзину под стол.
– Позвольте! Мальчишка? У нас действительно есть мальчишка... Демка. Охотник за черепами...
– сказал Ливенцев и вытащил из корзины письмо.
Вот что это было за письмо:
"Ваше высокородие!
У вас ходится мальчик убежавши вместе с поездом военый и сейчас увашей друшины имя его Димян Семенов Лабунский глаза раскосия то все покорнейше прошу вас умоляю припроводить его в город Мариуполь дом Краснянского улица Фонтальная а вам и всему воинству жалаю быть счастливы в своем деле родители его Семен Михайлыч и Васелиса Никитечно".
Письмо это Ливенцев спрятал в карман, так как Полетика был занят важным делом: пришла из штаба бригады бумага, что дружина получает фуражки, шинели и сапоги, за которыми надо будет явиться заведующему хозяйством с каптенармусами и подводами от каждой роты.
Когда Ливенцев сказал в своей роте, что наконец-то выдают дружине шинели, сапоги и прочее, он усиленно следил за лицами и не верил глазам: ни одного опечаленного этим лица он не заметил.
Даже те, которые уверяли других, как он знал, что совсем не думает начальство гнать их на фронт, потому-то и не выдает им обмундировки, - и те спрашивали его только о том, подарят ли им за службу шинели и сапоги, когда кончится война.
Он отвечал убежденно:
– Ну еще бы не подарят! Непременно должны подарить... как солдатам, уходящим в запас.
И они становились вполне довольными и хлопали друг друга по спинам: все-таки шинель, сапоги, суконные рубахи, шаровары, - все это кое-каких денег стоит и ноское, хватит надолго.
И несколько дней потом прошло не в бестолковой, а вполне осмысленной суматохе: в четырех огромных ротах дружины пригоняли, ввиду наступающей осени, теплую казенную обмундировку, в которой люди, распущенные зимою, по окончании войны, разъедутся по домам, - это было похоже на дело.
Но, получив обмундировку, дружина стала назначаться комендантом города в наряды на гарнизонную службу. И однажды Ливенцев был отправлен с восемьюдесятью ратниками в распоряжение градоначальника.
Помещение для назначенных в наряд отвели на паровой мельнице грека Ичаджика, где на дворе кишели утки, пожирая отруби из кормушек и разводя кругом вонючую грязь. В длинном подвальном этаже мельницы поставлены были нары и висел телефон для связи с градоначальством, но до сумерек никто не звонил. А когда стемнело, явился городовой, чтобы отвести двадцать пять человек при старшем унтер-офицере на сторожевую службу. Через два часа он же пришел за сменой.
Отлучаться с мельницы сам Ливенцев не имел права: могло быть передано по телефону из градоначальства какое-нибудь важное распоряжение. А пришедшая на отдых первая смена чувствовала себя заметно сконфуженной.
– Что вы там делали полезного для отечества?
– спросил своих ратников Ливенцев.
Ратники фыркнули и закрутили головами, а унтер-офицер Старосила, человек бородатый, степенный, старше сорока лет, ответил, подумав:
– Ну, одним словом вам сказать, ваше благородие, ащеульничали!
– Как? Ащеульничали?.. Гм... Слово весьма малопонятное и требует объяснения, - сказал Ливенцев, пытаясь сам догадаться, что значит и это слово и сконфуженность ратников.
– Дома эти самые нехорошие тут поблизу, - пояснил Старосила.
– И вот, одним словом...
– Какие нехорошие дома? Терпимости, что ли?
– Так точно!.. И вот, стало быть, по одной улице дома - к этим девкам матросня ходит, а на другой улице рядом - там для артиллерии девки...
– Хорошо, а вы были при чем? Для ополченцев, что ли, дома там отводились?
– Никак нет. Ополченцам пока нет такого положения.
Ратники прыснули.
– Не понимаю, что вы могли там делать!
– сказал Ливенцев, испытующе глядя в бороду Старосилы.
– Мы, ваше благородие, вроде бы патрулями ходили, чтобы скандалу где не было, а также вредной драки. Через то это могло быть, что матросня, она, конечно... ей, одним словом, получше девки пришлись, а что касается артиллерии - той похуже.