Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Кап-питан!
– запнувшись, крикнул вдруг Кашнев.
– Я вас прошу, капитан, людей не бить!
– Что-о-о?
– тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, - стало дряблым, позеленело.
– Не бить!
– очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука. Стало тихо после того, как крикнул он последнее: "не бить!", и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.
И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:
– Этот тычок вы называете бить солдата?
– Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.
– Да, этот тычок я называю бить солдата!
– выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: "почему я сказал его же словами?"
– Этот тычок вы называете...
– начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, - но справился с собой, прервал себя:
– Кого же я бил?.. Солдат... Каких солдат?
– Каких?
– удивленно спросил Кашнев.
– Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя!
– крикнул он в роту.
Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.
– Из строя?
– Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью.
– Этих бил?.. Земляной, тебя я бил?
– металлически-отчетливо спросил Абрамов.
Земляной молчал, потупясь.
– Бил или не бил, - отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски!
– крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.
– Никак нет, ваше высокоблагородие!
– шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.
– Как так?
– спросил удивленно Кашнев.
– Значков, тебя я бил?
– перевел глаза на второго в ряду Абрамов.
И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:
– Никак нет, ваше высокоблагородие, - не били!
Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.
– Калиберда, тебя я бил?
– так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.
Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:
– Никак нет, ваше благородие!
– Что-о?
– переспросил презрительно Абрамов.
– Ваше высокоблагородие, - тут же поправился Калиберда.
Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие...
– даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:
– Лыкошин, тебя я...
– он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:
– Так точно, ваше благородие, били!
– Ббил?.. Мне отвечай, а не...
– Ваше высокоблагородие, били, так точно, - твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.
И потом стало как-то легко в казарме.
И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли "смирно", потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.
– Фельдфебель!
– крикнул из канцелярии Абрамов.
Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.
– Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: - Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!
Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:
– Ротный командир приказали вам, ваше благородие...
– Хорошо, слышал, - перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.
Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора - "правое плечо вперед" - на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.
В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.
Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.
Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.
Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.
Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в запас.
Ходил кособоко, - левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник".
H.M.Любимов