Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
Из этого понял Ливенцев, что Гусликов каким-то образом тоже думает отвертеться от похода и всяких случайностей боевой жизни, но каким именно не мог представить.
Хмуро глядели и вяло двигались ратники даже и не старых годов службы... и, однако, среди общего этого уныния, охватившего дружину, мелькали два преувеличенно радостных лица.
"Охотник за черепами", Демка Лабунский, снова появился в дружине, бросив своего позолотчика-отца теперь уж окончательно. Но он появился не один: с ним пришел еще мальчуган его лет, Васька Котов, круглоликий, вечно улыбающийся, с сияющими, как звезды, серыми глазами.
– Вот тебе на!
– сказал Ливенцев, увидя их в Дружине.
– Был один охотник за черепами, теперь уж два! Ты что, размножился почкованием, Демка?
Демка кивнул ему головой, как хорошему знакомому, и отозвался:
– Обманули меня тогда, что на войну пароход идет, а он и вовсе в Мариуполь. Теперь не обманете!
– А этого грешника ты соблазнил бежать?
– кивнул Ливенцев на Ваську.
– Ого! Я!.. Он уж из пулемета стрелять знает!.. Он еще раньше моего бежал!
– Вот вы какие кровожадные!
– и похлопал по спине Демку Ливенцев.
– Все равно, ребята, не возьмут вас, оставят.
– Ну да, оставят! Мы и на буферах доедем!
– сказал теперь уже Васька и до того нестерпимо засиял своими звездами, хоть зажмурься.
Полковник Добычин деятельно хлопотал обо всем, что было необходимо дружине для похода, но однажды вместе с генералом Басниным приехал в дружину новый командир, полка уже, не дружины, так как дружина переименовалась в полк, и полк этот получил название по одному из городов Екатеринославской губернии и очень большой номер.
Новый командир полка был еще далеко не стар, лет сорока трех-четырех, но уже с Георгием, заработанным там, на этом страшном фронте. У него было бритое круглое лицо и бритая круглая голова ("На фронте, господа, - говорил он, улыбаясь, - чем меньше волос, тем лучше!"). Щеки его горели неистребимым здоровьем. Был он коренаст и голосист. Фамилия его была Ковалевский.
– Нижние чины у нас будут ничего ребята: все-таки много молодых, говорил он, когда Баснин после смотра уехал.
– Офицерский состав, конечно, весьма хромает, но это ничего: нам подсыплют боевых офицеров - остаточки разгромленных полков... А вы, полковник, может быть, останетесь у меня заведующим хозяйством и помощником...
Добычин слегка наклонил голову, храня бесстрастный вид, а Ковалевский продолжал, обращаясь к Гусликову:
– Что же касается вас, капитан, то вам придется уж взять роту.
– То есть как роту? У вас в полку?
– вдруг, неожиданно для Ливенцева, весьма задорно вскинулся Гусликов.
– Нет! Я, может быть, и возьму роту, только не у вас!
– Как так?
– даже опешил несколько Ковалевский.
– Как? Очень просто!
– ответил Гусликов, и актерским жестом, несколько изогнувшись в талии, он выхватил изо рта одну и другую вставные челюсти и широко раскрыл рот, совершенно беззубый.
– Гм... Беззубых мне, конечно, не надо, - усмехнулся Ковалевский. Хотя... со временем, - добавил он загадочно, - не спасет вас, может быть, и беззубость ваша от фронта. Так что на всякий случай вы запаситесь чем-нибудь еще.
– Постараюсь!
– ничуть не смутившись, ответил Гусликов.
Так кончился зауряд-полк и начался полк, один из многих сотен полков русской многострадальной действующей армии.
Прибывали офицеры, которым уступили свои места и Пернатый, и Эльш, и Гусликов, перешедший в 514-ю дружину, и даже Переведенов.
Да, присмотревшись к раненному во время "беспорядков" штабс-капитану, Ковалевский решил, что его лучше не брать, а отправить во временный госпиталь на испытание, и Переведенов жаловался на него Ливенцеву:
– Вот! Прислали чертушку!.. А он себе подцепил шлюху с улицы... Вы думаете, он полком командует? Это она нами всеми командует, шлюха!.. Ну, она на меня и взъелась: и с ротой-то я не занимаюсь, и на охоту все хожу, пятое, десятое... Я говорю: "Болен был... поэтому... Могу же я заболеть на день, на два?" А он бумагу: "Не годен к службе по болезни, и прошу освидетельствовать". Хорошо, если только отпуск дадут, а если совсем со службы вон?.. Вот что проклятая баба сделала! Тогда пускай мне пенсию дают за семнадцать лет службы, да еще за этот год. А то куда я деваться буду?
– Постойте, о какой такой бабе вы говорите?
– не понял Ливенцев. Что-то я не видел никакой.
– А что вы видите?.. Есть у него такая. Шлюха захлюстанная... Знаете что, Ливенцев! Как война кончится, возьмите меня к себе в управляющие.
– Куда в управляющие?
– Куда? В имение, а то куда же!
– Да откуда вы взяли, что у меня есть имение?
– А то нет? Рассказывайте кому другому, а не мне! На охоту буду с вами ходить, песни вам петь...
Переведенов смотрел на него жалкими, собачьими, преданными глазами, и Ливенцев отошел почти в испуге.
27 апреля, как раз в тот день, когда немцы заняли десантным отрядом Либаву, пришел приказ об отправке их полка на фронт.
Уверенно говорилось в газетах о скором выступлении Италии на стороне Антанты, уверенно предсказывалась в связи с этим скорая гибель немецких армий, но почему-то более осязательно представлялось, как там, за завесой Карпат, поезд за поездом, безостановочно и гулко передвигаются серо-голубые корпуса, и "батареи медным строем скачут и гремят..."{476}
Очень хотелось почему-то Ливенцеву увидеться перед отправкой с Елей Худолей, но оказалось, что она уже умчалась внезапно, в ночь накануне, туда, на свой санитарный поезд. Зато Марья Тимофеевна даже поплакала немного, прощаясь.
С полком вместе на те же самые транспорты, которые увезли в Одессу, "как барашков", пластунов и Мазанку, грузили и эскадрон, стоявший в отделе, в Балаклаве, но им командовал теперь какой-то молодой штабс-ротмистр, и вместо Зубенко был другой корнет.
– А как же этот... пышноусый был там ротмистр, помните?.. которому Дарданеллы были очень нужны... Лихачев, кажется?
– спросил Кароли Ливенцев.
– Отсеялся, - не то презрительно, не то завистливо сказал Кароли.
– Так же и миллионщик-корнет Зубенко остался в Севастополе.