Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
На клумбы уже были высажены лакфиоли, маргаритки и анютины глазки, и зацвели оранжевыми, очень яркими цветами кусты пиркозии, но когда Ливенцев прошелся как-то днем по Историческому бульвару, он увидел, что все цветы на клумбах были оборваны, иные растоптаны и вдавлены в мягкую черную землю подкованными каблуками, а с ярко-оранжевыми ветками пиркозии, отмахиваясь ими от мух, уточками, вперевалку ходили бабы с Кавказа, и развевались около них линюче-малиновые епанчи.
Известно уже было о казаках, что отправят их на транспортах в Одессу и уж оттуда -
Но не одних только севастопольских девиц в горжетках и без горжеток увлекли эти бедуины в малиновых епанчах. Увлеченным ими оказался и подполковник Мазанка.
Известно, как иногда совершенно пустой повод приводит к катастрофе, если только налицо причина для катастрофы.
Ливенцев редко бывал в дружине и еще реже виделся с Мазанкой, поэтому не знал, что такое произошло раньше у Мазанки с Добычиным и почему вдруг Добычин объявил ему строгий выговор в приказе по дружине за то только, что не понравился ему борщ.
Рота Мазанки была в этот месяц довольствующей ротой, а с котла дружины "довольствовался" сам Добычин; борщ в этот день был рыбный, из кеты, кета была просолена на Дальнем Востоке, а здесь осмотрена зауряд-врачом, борщ ели все и хвалили; не понравился он одному только Добычину, а может быть, и не самому ему, а слепой его жене, - и Мазанка, получив строгий выговор в приказе, вдруг прорвался.
Но он сделал не так, как сделал бы Ливенцев, - он знал военную дисциплину, этот бывший начальник полковой учебной команды, выпускавшей унтеров; он поехал прямо к командиру явившегося с Кавказа казачьего полка и сказал ему:
– Я - тоже казак. Я служил, правда, в пехотном полку, но это уж так пришлось. Желал бы перейти в ваш полк и биться с немцами под вашим начальством!
Он был очень возбужден, когда говорил это, и командир казачьего полка принял это возбуждение за боевой азарт, за казачью прославленную лихость. На столе перед командиром стоял бочонок кавказского вина. Он налил стакан Мазанке. Чокнулись.
– А вам известно ли, - сказал он, - что раз вы из своей вонючей дружины в боевой полк перейдете, то будете аж на целый чин ниже, - стало быть, не штаб-офицер, а простой есаул?
Мазанке это было известно, и казак казака принял к себе в есаулы. Распив с ним еще по стакану вина, Мазанка поехал к Баснину и сказал ему:
– Или вы, ваше превосходительство, меня не задерживайте, или я и сам на тот свет пойду и с собой потащу кого-нибудь за компанию!
От казачьего вина он имел вид человека отчаянного решения.
Баснин, поглядев на его боевые усы, сказал было:
– Если вы хотите выслужиться поскорее, то ведь и ваша дружина в скором времени может отправиться в десантную операцию в Синоп.
Но Мазанка только головой пренебрежительно качнул:
– Знаем мы эти Синопы!
И Баснин
Так в обстановке войны, в упрощенном порядке, сделался Мазанка вдруг есаулом, забыв о своем имении, о своей жене, о своей пшенице и своих волах, о своих малых детях и даже о своем штаб-офицерском чине.
Он добыл черкеску, рыжую папаху, кинжал и шашку казачьего образца и в таком виде явился в дружину сдавать роту.
Ливенцев был при этом. Он видел, как изумленно глядел на преображенного Мазанку Добычин, мигая красными веками и открыв рот, а Мазанка, откачнув голову в воинственной рыжей папахе, певучим своим голосом говорил:
– Прикажите, господин полковник, кто именно должен принять от меня роту, и я ее сдам сегодня.
– Роту... сдавать?
Два раза закрыл и два раза открыл рот Добычин, пока сказал наконец:
– Я ничего не знаю. И вас... вас в такой форме я тоже не знаю! У меня в дружине-е... ротного командира-есаула... не было-с!
– Ага! Не было?.. А под-пол-ков-ник Ма-зан-ка, которому вы строгий выговор за борщ, потому что у вас катар желудка... он у вас был в дружине?
Тот же самый командирский кабинет с висячей лампой "молнией", и конторкой, и шкафом со старыми томами "свода военных постановлений", кабинет, в котором когда-то судили прапорщика Ливенцева, видел теперь других горячо говоривших людей, и Ливенцев теперь только слушал и пристально смотрел, как весеннее солнце, врываясь в окна, сверкало на серебряной рукояти шашки Мазанки, на его белом погоне с одною уж теперь красной полоской и в его глазах, полных ненависти к этому старику с подстриженными седыми усами и носом внахлобучку.
Кроме Ливенцева, пришедшего по поводу денег "вверенным ему нижним чинам", тут были еще и адъютант Татаринов и Гусликов, принесший какую-то бумагу на подпись, и никто из них не сидел, - все стояли, так как стоял, облокотясь о стол костяшками пальцев, сам Добычин.
– Гос-подин ес-саул... потрудитесь под-твер-дить, да, соот-вет-ствую-щей бумажкой, да... что вы действительно бывший... подполковник Мазанка!
– выдавил медленно и с большим выражением в рокочущем голосе Добычин.
Мазанка оглянулся на Ливенцева, на Татаринова, как бы их призывая в свидетели той чепухи, которую он только что услышал, и спросил адъютанта с издевкой:
– Вам известно, что я действительно Мазанка, а не... Добычин, например?
– Мне кажется, дело только в бумажке, - постарался смягчить положение Татаринов.
А Добычин загремел на высокой ноте:
– И про-шу ва-ас... про-шу вас... не говорить лишнего!
– Прошу вас... не кричать на меня!
– в тон ему протянул Мазанка.
– Я вам ни-сколько не подчине-ен теперь! У меня есть свое начальство, и ему я не позволю так на себя кричать!.. Бумажку вам нужно? Вот бумажка!