Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
Несколько раз дружина ходила на стрельбу в марте. И когда стреляли на четыреста шагов офицеры, Добычин очень торжественно обошел их фронт и церемонно благодарил тех, кому махальные у мишеней показали красными флажками четыре попадания, а Мазанке, у которого в мишени оказались все пять пуль, он жал руку особенно долго, добавив к "благодарю, полковник!" еще и уверенность в том, что он в своей роте "стрельбу поставит на должную высоту". Однако Мазанка смотрел на него недружелюбно: рапорт его об отпуске Добычин положил под сукно, кряхтя и рокоча жестким кадыком:
– Не время теперь разъезжать в отпуска! Не время!
Ливенцев тоже получил бумажку из штаба дружины, чтобы "все нижние чины, стоящие на постах у туннелей, прошли первые четыре упражнения в стрельбе по мишеням", и Ливенцеву долго пришлось доказывать Добычину, что люди, рассчитанные на смены для точного и неуклонного несения караульной службы, проходить в то же время и курс стрельбы никак не могут.
– Не могут, не могут!.. Как это не могут?
– горячился Добычин. Проходите там с ними стрельбу в таком случае! Отвезите мишени туда и проходите! Ведь они там в чистом поле стоят у вас, вот и...
– А оцепление?.. Надо же, чтобы хоть проезжих и проходящих людей не перестреляли, как зайцев! Наконец, мы и не имеем права открывать стрельбища в любом месте: пуля на три версты летит.
– А вы что меня тут учите, на сколько летит пуля?
– осерчал Добычин, видя, что прапорщик прав.
– И... и вообще, на будущее время, прошу меня не учить! Не учить, да! Ступайте!
Словом, Добычин оказался не только хозяйственным, еще и воинственным, и это скоро почувствовали все в дружине.
– Эх, потеряно время! Во-семь месяцев потеря-но! Господа, господа! Надо наверстывать, да, да, да! На-вер-сты-вать надо!
Он и колку чучел с разбегу проводил в дружине так же торжественно, как стрельбу, и хлопотал даже о том, чтобы дали в дружину хотя бы один пулемет для упражнений, но этого так и не добился.
Однажды Ливенцев, получив за его подписью бумажку о "неукоснительном проведении на постах упражнений по рытью окопов", явился в штаб дружины, чтобы уточнить этот вопрос, так как почва около постов была каменистая, твердый известняк, а на более удобных для рытья окопов участках расположены были небольшие кусочки полей или огороды местных хуторян; с известняком же саперными лопатками справиться было нельзя, а кроме этих лопаток у ратников ничего не было.
Добычина как раз не застал в дружине Ливенцев. Гусликов же сказал ему:
– Я не в курсе этого дела... Окопы-окопы, а зачем?.. И сам не спит и людям мешает... Идите к нему на дом, пусть вам сам объясняет, чего он хочет.
– А удобно ли на дом идти?
– Отчего же? Ведь вы - в отделе. Сейчас приехали с постов - и сейчас же, дескать, вам опять туда ехать. По-моему, даже вполне удобно.
И Ливенцев зашел в один из домиков перед казармами, который прежде занимал подполковник Генкель и куда теперь перебрался Добычин.
Командирский денщик, низенький бородатый ратник старых годов службы и явно ошалелого вида, сидел в дыму в прихожей на корточках перед самоваром и раздувал его голенищем сапога. Так - одна нога в портянке, другая в сапоге он и поднялся перед Ливенцевым, но сказал решительно:
– Нету барина дома.
– Досада! В дружине нет и дома нет... А когда же он будет? Я ведь по делу к нему.
– По делу ежель, тогда как же?.. Может, мне узнать пойтить?
– Узнай-ка, братец.
И низенький бородатый человечек без всяких заметных для глаз усилий, как это делают только дети, вновь очутился на полу, подвернул портянку и мигом натянул весьма разношенный сапог, и вот уж отворил дверь в комнаты и исчез, а Ливенцев вышел на двор, чтобы не дышать самоварным дымом, и сел на скамейке.
Прошло минуты три, пока что-то и кому-то докладывал маленький денщик, но вот вышел из домика кто-то в штатском, хорошего роста, с лысым высоким лбом, со светлой, клином, бородкой, с усталыми впавшими глазами и бледной кожей лица и, поглядев на него, подошел к скамейке.
– Вы к полковнику Добычину по служебному делу?
– спросил он негромко, но очень внятно.
– Вот именно, - с недоумением поглядел на него Ливенцев, не зная, за кого принять этого штатского.
– Его нет дома?
А штатский ответил:
– Вам придется немного подождать, он скоро приедет: поехал в штаб бригады.
– Что же, пройдусь по Историческому бульвару, - поднялся Ливенцев, - а потом зайду.
– Может быть, зайдете к нам, посидите...
– Вы - сын нашего командира?
– наугад спросил Ливенцев; но штатский ответил поспешно:
– Нет, нет, я - не сын, нет! Я совсем не сын. И уже не отец...
И вдруг протянул ему руку:
– Дивеев!
И так же быстро, как протянул, вдруг отдернул ее, сказав:
– Вам, может быть, неприятно будет касаться моей руки? Я этой самой рукой стрелял в одного человека... в любовника моей покойной жены... Впрочем, я его не убил, только ранил. И суд уже был... и по суду я оправдан.
Ливенцев смотрел на странного человека с недоумением. Для него ясно было, что этот человек, не умеющий прятать в себе самом то, что отлично прячут другие люди, не совсем нормален, и в то же время он внушал ему полнейшее доверие.
Было тепло и сухо, Дивеев вышел к Ливенцеву в одном пиджаке и с непокрытой головою. Самоварный дым, валивший из передней клубами, чуть поголубев в воздухе, тут же расплывался, а в дверях стоял маленький человечек в рыжей жилетке, денщик Добычина, и глядел на Ливенцева ошалелыми глазами.
– Почему ты ставишь самовар не на дворе?
– спросил его Ливенцев.
– Привычка у него такая, - ответил за него Дивеев очень серьезно, и денщик проворно вытащил самовар на двор; а из окна женский голос позвал Дивеева в форточку.
– Алексей Иваныч! Идите в комнаты!
– Просят в комнаты, - торопливо сказал Дивеев Ливенцеву.
– Зайдете?
– Командира мне, конечно, надо дождаться, - отозвался Ливенцев, стараясь разглядеть в окно неясную женскую фигуру, и двинулся к двери, а денщик пошел следом, чтобы снять шинель.