Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Просто выродок какой-нибудь, монстр!
– скрепила Фомка.
– И первостатейный урод при этом!
– Гм... Я вижу, что вас на такой мякине, как математика, не проведешь, - улыбнулся Ливенцев.
– Это напоминает мне одни старые стихи... Пришел, видите ли, с двумя девицами молодой человек в зоологический сад, а там, между прочим, огромная клетка с огромными птицами. Естественно, девицам хочется узнать, что за птицы такие.
Желая отличным познаньем блеснуть,
"Орлы!" - отвечает им франтик
И, вздохом волнуя тщедушную грудь,
Поправил на галстуке бантик.
И как настоящий злодей-сердцеед,
Он к клетке подвел их с поклоном,
Но девы, приняв за насмешку ответ,
Вещают торжественным тоном:
"Все ваши насмешки нисколько не злы,
Вы нас не морочьте словами.
Мы знаем отлично без вас, что орлы
Бывают с двумя головами!"
Ливенцев, окончив чтение стихов, думал, что Фомка и Яшка обидятся, но они довольно весело рассмеялись над явной глупостью каких-то двух девиц, живших в старинное время. Конечно, они-то сами знали, что орлы...
– Орлы бывают даже ручные, если их маленькими поймают, - сказала Фомка.
– Да, папа рассказывал, что на Кавказе где-то, где он в полку служил, были на одном дворе ручной орел и ручной медвежонок, - добавила Яшка.
– Только орел стал все-таки потом драть кур, - припомнила Фомка.
– А медвежонок таскал всякую еду из буфета и все в саду обнес, припомнила Яшка.
– И орла потом продали персам...
– А медвежонка продали цыганам...
– Ага! Персам, должно быть, для охоты?
– думал догадаться Ливенцев. Хотя охотятся, кажется, только с кречетами, соколами, ястребами, а орлы к этому не так способны.
– Не знаю уж, зачем его персы купили, - не помню... А медвежонка цыгане научают всяким штукам, - сказала Фомка.
– А потом им деньги зарабатывают, - добавила Яшка.
Тема эта насчет орлов, медвежат, собак, на которых потом перешли, и кошек, и даже кроликов оказалась очень богатой, и ее хватило вполне, чтобы нескучно провели время девицы Гусликовы с прапорщиком Ливенцевым, пока доехали, наконец, до Французского кладбища. И Ливенцев провел время не без пользы для себя, потому что узнал, что крольчата бывают очень забавны, а когда сосут свою мамашу, то прибегают ко всяким хитростям и даже опрокидываются очень проворно на спину и подсовываются под нее мордочками, если она лежит на животе. Но больше всего их занимали собаки, особенно фоксы и таксы.
– У меня был фоксик Тилька, - белый; пятна коричневые, - с увлечением рассказывала Яшка.
– До чего был умный, необыкновенно! В трамвае ездить с собаками не полагается, но только я в вагон, он за мной - скок! и сел рядом. Кондуктор его гонит, конечно, на остановке его вон выкидывает... Тилька сидит себе на панели. А чуть только трамвай пошел, Тилька стрелой за ним... Скок - и опять он в вагоне. Так еще до одной остановки доедет. Опять его кондуктор выкидывает. Опять он на панели сидит и ждет... Кондуктор звонок дает, трамвай пошел, он - скок! И опять со мной рядом. Так всегда и доедет до места.
И очень лучилась Яшка, вспоминая своего Тильку. Но не хотела отстать от нее Фомка: ей тоже хотелось рассказать о своей таксе Пике.
– У меня была такса Пик, а рядом - Коммерческий сад. И вот раз там пускали ракеты по случаю царского дня. Смотрю, Пик пропал! Искала я его, искала, а он под кровать забился от страха, в самый угол, и там дрожит. "А-а, так ты такой, говорю, трусишка! Хорошо! Я тебя выучу!" И вот я его стала нарочно пугать огнем всяким. Спичку вдруг чиркну в темноте, а сама его злю. "Куси, куси, Пик! Куси!" Он и выучился... Один раз гроза такая была, что мы все глаза зажмуривали, а Пик, чуть только молния блеснет, он сейчас же на окно и ну лаять!.. Пока, конечно, гром не тарарахнет...
– А то вот был еще у меня пудель Джек - черный, стриженый, - спешила рассказать и перебивала Яшка.
– Я его часто в угол ставила. Скажешь: "Джек, иди в угол!" Он пойдет, а тут вдруг муха мимо летит. Надо же ее поймать! Он клац зубами - поймал, смотрит, нет ли еще где поблизости мухи, и только потом уж пойдет и станет... А раз колбасы кусок фунта два съел... Была колбаса куплена, на стол положили, пошли, а потом смотрят - нет колбасы. Я к нему: "Ты съел? А ну, признавайся!" А он - никакого внимания, как будто святой какой и отроду ничего скоромного не ел, а только мух одних... Смотрю потом - лужа была на дворе после дождя, и вдруг ее уж нет, высохла... А Джек только усы себе облизывает... Вот только когда мы догадались, что это он колбасу съел, иначе зачем бы ему всю лужу до дна выпивать?
Ливенцев видел по восторженным лицам обеих девиц, что это были приятнейшие воспоминания из всей их жизни, и старался слушать их с самым горячим сочувствием, так что плохо заметил, было ли что-нибудь примечательное по дороге. Впрочем, он уже знал из частых своих поездок на дрезине, что окрестности Севастополя вообще довольно безотрадны на вид.
А Французское кладбище оказалось очень уютным, и, оглянувшись туда и сюда, когда уже вошли в ограду, поручик Кароли сказал, покрутив серой, как волчья шерсть, головой:
– О-очень недурно устроились тут на вечный покой господа французы! Даже завидки берут, накажи меня бог!.. Ведь подумать надо - в чужой стране и таких памятников понаставили и таких деревьев понасадили! Что это, например, за дерево такое?
– постучал он по толстому и гладкому стальному стволу исполинского дерева.
– Павлония, - сказал Ливенцев.
– Смотрите-ка, уж набухают почки, а листья будут в лопух.
– Вот, видите как! Павлония! В первый раз слышу такое название. Это, значит, непосредственно из какой-нибудь Ниццы и сюда, родным покойничкам сувенир из родных палестин. Э-эх! Где-то нас, господа, похоронят!.. А что над нами таких памятников никто ставить не будет, никакой паршивой бузины даже не посадят, это уж та-ак! Это уж будьте уверены! Вобьет снарядом в трясину куда-нибудь аршин на десять в глубину, и ни один сукин сын не узнает даже, где там твои кости и на какую потребу они пошли!
– Прочь мрачные мысли! Гоните их прочь!
– продекламировал Пернатый.
– И ищите местечко, где бы нам расположиться, чтобы дамы наши не запачкали платьев... и прочего.
У самого же у него отнюдь не веселое было лицо: оно оживлялось на моменты только, потом тускнело и очень казалось дряхлым. Не омолодила его женитьба, нет. Был желт, глаза запали. Зато Анастасия Георгиевна выступала, как львица, вышедшая на ловлю добычи. Ливенцев увидел на ней такое же самое платье с разрезом на боку, каким она возмущалась тогда, на Приморском бульваре; она слегка пошевеливала плечами и горделиво оглядывала всех кругом. И видно было, что кладбище и французские памятники с витиеватыми надписями, выбитыми на них, и все это обилие огромных деревьев, заставлявших представлять тут густейшую тень повсюду летом, - это ее не занимало нисколько. Она очень критически оглядывала с ног до головы двух девиц Гусликовых, и наблюдавшему это Ливенцеву живо вспомнилось замечание Шопенгауэра: "Когда встречаются на улице женщины, они глядят друг на друга, как гвельфы на гибеллинов". Наглядевшись на трех женщин и по-своему решив, конечно, что они для нее совсем не опасные соперницы, она стала пристально приглядываться к Мазанке, у которого в этот день особенно лихой вид имели усы и довольно озорно играли глаза, теперь уже потерявшие былую поволоку.