Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
Сообщалось, что Германия уже потеряла за семь месяцев войны два с половиной миллиона людей, что там мобилизованы уже последние резервы, даже инвалиды, даже пятнадцатилетние, даже каторжники! Последнее звучало особенно убийственно для немцев: раз дело дошло до каторжников, то, значит, конец! Кроме того, писали, что в Германии иссякли все запасы меди, необходимой для снарядов и патронов. Ввиду возможного и близкого раздела Турции зашевелились политики Греции, и Венизелос настаивал на немедленном присоединении к Антанте, надеясь за пятнадцать тысяч войска и предоставление стоянок для союзного флота приобрести целый Смирнский вилайет. Зашевелились политики Болгарии, надеясь
И все-таки, несмотря на целые кучи доказательств в пользу того, что война может окончиться к лету, прапорщик Ливенцев приходил к бесспорным почти выводам, что война затянется надолго.
Но когда говорил он это в конце февраля поручику Кароли, тот замахал на него руками:
– Не хочу и слушать! Вы - тыловик, и все. Это - пессимизм собачий! Вы киснете там на своих постах паршивых, вот и все!
– Ну, это еще надо сначала исследовать, кто из нас кислее, - пробовал шутить Ливенцев, однако Кароли, хватая его за локоть, очень живо отшучивался:
– Да уж кислее меня наверное! Накажи меня бог, если у меня не началась уж сахарная болезнь от всей этой окаянной войны, - в печенку, в селезенку, в шестнадцатидюймовую "Берту"!.. И если нас к лету не отпустят, я благополучно издохну!
И хотя он был по-прежнему коренаст и успел уже загореть, но в углах губ появились у него действительно какие-то брезгливо-скорбные складки.
А дни уже стояли вполне весенние, цвели золотые одуванчики, и над ними вились индигово-синие шмели. Ратники на постах подрабатывали поблизости от постов на полях и огородах и благодаря этому имели счастливо-занятой, хозяйственный вид.
В обиход же маленькой жизни квартиры Марьи Тимофеевны шумно вошло это новое странное семидесятилетнее существо с четырьмя култышками вместо рук и ног, и как в зоологических садах наблюдают зоологи и праздная публика повадки зверей, живущих в неволе, так Марья Тимофеевна и Маруся с живейшим интересом, мало понятным Ливенцеву, наблюдали за всем, что делала старуха, как она действовала своими култышками, как она жевала беззубым ртом, как пила чай, и слушали внимательно и запоминали даже, что такое она говорила им про себя, когда оставалась в комнате своей одна в том самом широком мягком кожаном кресле, какое привезли из Москвы вместе с нею.
Старуха оказалась нескучная, говорила все какими-то присказками и поговорками, каких в Севастополе не приходилось слышать ни Марье Тимофеевне, ни Марусе, а то вдруг после этих простонародных русских поговорок и присказок начинала тонно говорить по-французски и требовать, чтобы ей непременно нашли какую-нибудь тихую воспитанную старушку для бесед хотя бы по вечерам, а то она боится, что здесь совсем забудет французский язык.
С привезенными из Москвы цукатами пила она чай, нагибаясь для этого к самому блюдечку, а так как нос и подбородок ее были похожи на неприступные форты, защищающие проход в Гибралтар или Дарданеллы, то, выхлебав кое-как блюдечко, она забрызгивалась чаем до глаз и тогда басила:
– Да Маруся! Да где же ты там? Вы-ытри же мне полотенцем лицо-о!
И не будучи в состоянии обходиться без услуг Маруси, она в то же время постоянно жаловалась на нее Марье Тимофеевне:
– Она... вы представьте себе, нахальство-то какое!.. пи-ро-ожные у меня обкусывает! Ах, ах, ах! До чего нонче самовластный народ пошел!..
Или от скуки она сама, уморительно работая култышками, стаскивала с себя платье, потом жаловалась Марье Тимофеевне, что это ее Маруся раздела.
Старушку, говорящую по-французски, ей нашла было Марья Тимофеевна и привела сама, но в первый же вечер она "таких от этой калеки наслышалась неслыханных дерзостей, таких наглостей, что больше уж к ней и ногой не ступит!".
А Дарья Алексеевна после ухода гостьи так и тряслась от хохота:
– Ой, не могу! Вот уморила меня эта дурища!.. И какой про-нонс! Какой невозможный про-но-онс! Да такую ни один француз ни за что не поймет!
В то же время оказалась эта Дарья Алексеевна совершенной бесстыдницей, и когда рассказывала о своих любовных похождениях Марье Тимофеевне, та всплескивала руками и убегала, не дослушав, а потом говорила Ливенцеву:
– Ну, Николай Иваныч, много я всяких бесстыдных видала, а такой, как эта, не приходилось! Вообразите себе, что тринадцать человек детей у нее было, и все, все от разных любовников, а от мужа ни одного не было, и она, конечно, всех тринадцать человек на него одного записала! И с кем только она не жила! И вот же стыда никакого нет промолчать-то об этом!
Потом ей вздумалось писать свои мемуары, а чтобы диктовать их вполне грамотному писцу, Марье Тимофеевне опять были хлопоты - найти такого писца. Нашла было какого-то бедного реалиста пятого класса, но тот, просидев у нее всего час, больше уже не приходил, солидно говоря в объяснение:
– Это, черт ее знает, эротоманка какая-то! Мемуары!.. Кто же такие мемуары будет читать?
А между тем этот реалист был очень доволен сначала, когда его пригласили. Он говорил Марье Тимофеевне: "Предчувствую, что будет богатый для меня материал!" Мечтая со временем стать великим писателем, он отнесся к делу с мемуарами вполне серьезно. Он вообще был серьезен. Несколько заикаясь, он говорил о Льве Толстом: "Н-ничего, что же, с-с-старичок все-таки п-писал неплохо!.." Так же снисходительно относился он и к Тургеневу, но более молодых он уж не признавал. И вот даже и такого самоуверенного сумела поставить в тупик эта прихотливая старуха.
В один превосходнейший день на Малой Офицерской встретил Ливенцев Гусликова с совсем молоденькой и невысокой, почти девочкой на вид, сестрой милосердия и почему-то сразу понял, что это и есть та самая "симпомпончик", о которой он говорил.
Впрочем, и Гусликов, как только поровнялся с ним Ливенцев, придержал его и сказал торжественно:
– Ну вот, знакомьтесь теперь!.. Это - счастливый случай в вашей жизни!
Только подав руку сестре, но еще не присмотревшись к ней внимательно, Ливенцев спросил его шутливо:
– Почему же именно счастливый случай?
– Видите ли, счастье, конечно, не вполне еще известно, что оно такое, отдаленно начал объяснять Гусликов, - но должен вам сказать из своего опыта, что вот, например, говорят, веревка от повешенного приносит счастье... Вы это слыхали?
– Слыхал, - отозвался Ливенцев, разглядывая яркий большой новенький красный крест на белом переднике сестры.
– Хорошо, слыхали... но знайте, что это - полнейшая чушь! У нас в полку, я еще тогда поручиком был, повесился солдат один на своем мотузке ремень такой для шаровар. А я в то время сильно играл в карты и был в проигрыше большом... Смотрю на мотузок этот во время следствия - военный следователь приходил - и думаю: "Вот случай! Все мое счастье в этом мотузке".