Зауряд-полк (Преображение России - 8)
Шрифт:
– Говорите! Ждем!
Пернатый благодарно наклонил голову в его сторону, слегка поднял рюмку и начал:
– Говорилось тут о войнах, от сытости они или от голода? А по-моему, отцы хорошие, войны заводятся от скуки. Да, от зеленой скуки! Одному если человеку скучно станет, он другому в ухо заехал - вот как будто и поразмялся, а когда миллионам скольким-то там, или даже пусть нескольким десяткам миллионов скучно станет, то уж тут, отцы мои, не иначе как должна начаться война. Так и казаки наши запорожские - сидели-сидели на своих островах за порогами днепровскими, и пили, и ели ничего, да скука одолевала, вот и шли в поход. Многие ведь и не возвращались назад, в гирла днепровские, а головы свои клали где попало, в Туретчине или в Польше, вот почему, отцы хорошие, и говорится: скука смертельная! Вот так и Вильгельма одолевала скука, и поднял Вильгельм войну... И придумал я вот ему какую казнь, отцы родные, когда попадется он нам в плен... Чтобы ему простили войну такую, этой я даже не допускаю мысли. Чтоб его на какой-нибудь остров, подлеца, заточить - это вполне для него были бы пустяки. Нет, его в клетку золотую посадить, - непременно чтоб для него сделать золотую клетку, - и возить по всей России показывать. Вот что с ним надо сделать, отцы хорошие! Пей и ешь, проклятый, а мы на тебя только смотреть будем - вот!
– Загрозил ты ему этим, как же!
– выкрикнул Переведенов.
– Мы с вами на "ты" еще не пили, - повернулся к нему Пернатый.
– Вот и выпьем сейчас! Где моя рюмка?
– кивнул тот Урфалову, но Урфалов хотел все-таки уяснить, за что же предлагает выпить Пернатый, так и спросил:
– За что же подымаете вы тост?
– За здоровье его императорского величества первый тост! Ура! приосанясь, крикнул Пернатый.
И под это "ура" выпили по первой, но Вильгельм в золотой клетке - это показалось Кароли очень мечтательным.
– У нас и казанскую богородицу украли, а то чтоб беспрепятственно золотой клетке дали по России прогуливаться! Какой же конвой при этой клетке прикажете держать? Роту при поручике Миткалеве - нельзя: и Вильгельма выпустит и клетку пропьет. Батальон при подполковнике Генкеле - тоже нельзя: Вильгельма своим родственником подменит, и вместо золотой в одну ночь медная клетка появится и будет еще лучше золотой гореть. А золотая очутится в имении под Курманом... Полк с полковником Полетикой тоже нельзя: через день, накажи меня бог, он забудет, при чем и при ком он с полком состоит и какие такие обязанности несет: не то ему походную кухню дали, не то дюжину поросят, - и уж через день у него ни Вильгельма, ни клетки не будет, и стоит ему сказать, что полк за малиной в лес командирован, он скажет: "Разумеется, за малиной... Конечно же, за малиной! А только это я и без вас, красавцы, знаю, черт вас дери, и прошу меня не учить!"
Очень похоже передразнил Кароли Полетику, так что все засмеялись, а дамы захлопали.
Переведенов же сказал:
– Наговорено много, а за что же пить? А пить не за что... А надо уж по третьей... Ну, на-род!
В то же время не нравилось ему, зачем налили стаканчики вина девицам, которые в нем только обмочили губы, и он пробубнил:
– Гм... порча вина, и больше ничего!
– и передернулся презрительно раза четыре.
По второй выпили за взятие Перемышля. Переведенов потер липкие ладони и заторопил Урфалова наливать по третьей.
– Вот кому бы с Вильгельмом-то ездить!
– кивнул на него поручику Кароли Урфалов и спрятал от него бутылки подальше.
– Гм... чудаки какие! Я тост придумал какой, а они...
– Говорите!
Даже и даме из Ахалцыха захотелось послушать, какой такой тост может сказать этот достаточно странный человек, и она прокричала:
– Пожалост! Пожалост! Мы вам слушали!
– А слушали, так чего вам еще?
– вполне невежливо отозвался Переведенов.
– Значит, ваше счастье!
– Приличия! Приличия соблюдайте!
– покачал головой, глядя на него пристально, Гусликов.
– А в чем же вы тут видите неприличие?
– спросил за Переведенова почему-то Мазанка.
В то же время, непонятно для Ливенцева, собрал в какую-то предостерегающую гримасу все свое загорелое долгоносое лицо Кароли; глядя на Мазанку, он вздернул плечами и тут же выкрикнул:
– Желающие сказать третий тост, подымите руки!
Рук, правда, не поднял никто, но Анастасия Георгиевна напомнила:
– Приличные кавалеры, раз если они и за царя выпили и за Перемышль выпили, должны теперь выпить за дам.
– Ясно, как ананас!
– одобрил Переведенов и толкнул Урфалова: - Ну-ка, за дам!
– Кто кому!
– отозвался Урфалов, но по третьей рюмке всем все-таки налил, и за дам, чокнувшись с их стаканчиками, все выпили.
Даже Фомка и Яшка осушили стаканчики, и обе возбужденно зарозовели и наперебой закричали Ливенцеву:
– Теперь вы скажите речь, вы!
– Что вы, что вы! Совсем не умею я никаких речей говорить!
– махал обеими руками Ливенцев.
– Рассказывайте, что не умеете!
– Ну, какие-нибудь стихи смешные прочитайте!
– Стихи?
– подхватил Пернатый, приосанясь, но, оглядев поочередно девиц, вздохнул и померк, и Ливенцев догадался, что ему хотелось бы прочитать окончание "Царя Никиты", но неловко было бы просить девиц пойти прогуляться по кладбищу, пока он будет читать стихи, презревшие цензуру. О дамах, как о своей жене, так и о жене Гусликова, он беспокоился, конечно, гораздо меньше.
– Помилуйте, какие там смешные стихи!
– сказал девицам Ливенцев.
– Этак вы и до песен можете дойти... на кладбище-то!
– Что же, что кладбище? Это кладбище давнишнее. Теперь уж на нем никого не хоронят. Здесь вполне можно песни петь, - решила Фомка.
– А французы тем более наши союзники, они на нас в претензии не будут, - поддержала Яшка.
– Можно? Споем! Хором споем!
– воодушевился вдруг Переведенов.
– Я начну, вы - подхватывай!
И, сам себе дирижируя, он начал жужжащим горловым баском:
За речкой, за быстрой
Становой едет пристав...
– Подхватывай все!
Ой, горюшко-горе,
Становой едет пристав!
Никто не подхватил, конечно, но это не смутило штабс-капитана, он продолжал, входя в раж:
С ним письмо-водитель,
Страшенный грабитель...
Ой, горюшко-горе,
Страшенный грабитель...
– Ну вас к черту, слушайте, с такими песнями!
– прикрикнул на него Кароли, но он успел пропеть еще один куплетец:
Рас-сыльный на паре
За ним следом жаре.
Ой, горюшко-горе,
За ним следом жаре...