Завеса
Шрифт:
Но в эти дни, погруженный в философию компьютерного феномена, Берг именно нуждался в той, явно абстрактной по отношению к отдельной душе, мощи, охватывающей, воистину, мироздание.
Бесконечный свет Эйнштейна, подобно бесконечности – Эйн-Соф – Святого, благословенно имя Его, не удалялся и сокращался, а, по брацлавской интерпретации, прикрывал и смягчал свою мощь, чтобы не поглотить сотворенный им мир и дать этому миру возможность существовать самостоятельно.
«Большому взрыву» в учении рабби Лурия противопоставлялась рабби Нахманом гармоничная музыка сфер так, что даже разрушение лурианских «сосудов Божественного света» было во имя созидания. По мнению
Смущал постулат рабби Нахмана о том, что зло не имеет Божественных корней, и у него нет собственной сущности. Это лишь искривление, искажение Божественного блага в земном мире. Чем не искривление пространства Эйнштейна?
То, что бытие зла определяется позицией наблюдателя, Берг ожесточенно оспаривал в разговорах с отцом, доказывая, что существует абсолютное зло – зверье, уничтожившее треть еврейского народа.
Это был тот огонь, который сжигал сердце отца. Ведь все же, рабби Нахман, праведник поколения, спускавшийся в ад, чтобы вознестись на седьмое небо, жил до Катастрофы. И отец чувствовал, что эта непомерная беда всей своей тяжестью досталась ему, легла на его сердце.
В обеденное время Берг выбирался из библиотечного хранилища со своими пакетиками и баночками кошерной еды в уходящее вдаль между множеством зданий и складов внутреннее пространство Министерства обороны, расположенного в самом сердце Тель-Авива. Садился на скамью в давно им облюбованном укромном уголке, под деревом. Помолившись и поев, он пытался расслабиться, глядя в ослепительно синее июньское небо. Хотелось немного не думать об отце, рабби Нахмане, Эйнштейне, не отпускающих душу хотя бы на кратковременный покой. Ведь вдобавок ко всему этому, ночами ему беспрерывно снились полупроводники, как резервы памяти, сменившие магнитные сердечники и всяческие громоздкие трубки, выплывал «chip», что в переводе с английского означало «осколок», мгновенно оборачивающийся осколком «большого взрыва» рабби Лурия, хотя осколок этот гениально компактен, и в нем умещается до ста микромеханизмов, хранящих память.
Вернувшись в здание, Берг сразу же ощутил какое-то напряжение. В холле толпились работники у телевизионного экрана.
Всегда что-то случалось в его отсутствие.
Пассажирский лайнер компании «Эйр-Франс» с 229 пассажирами на борту захвачен арабскими и немецкими террористами в афинском аэропорту и угнан в Уганду. Террористы требуют освобождения из тюрем Израиля более пятидесяти палестинских боевиков. Но самое омерзительное действие, знакомое каждому еврею в мире по недавнему прошлому, это произведенная террористами селекция. Почти все пассажиры освобождены кроме израильтян и евреев из стран Европы.
В этот день и последующие за ним дни Берг допоздна засиживался в хранилище, прислушиваясь к различным, гуляющим здесь слухам. Ему казалось, что в этом месте даже слухи более весомы и близки к истине.
Как всегда, мир притаился, прислушиваясь к происходящему в угандийском аэропорту Энтеббе, заранее готовый к наихудшему.
После нескольких дней усталость взяла свое, и Берг, добравшись до постели, свалился, как убитый.
Ближе к рассвету он проснулся от шума и криков. Выглянул в окно. Жители Бней-Брака бежали, как на пожар. Развевались фалды капотов. Берг сразу понял, куда все бегут: к въезду в городок. В легендарном кафе работало во всю силу радио. Но все уже и так знали все, что произошло.
Берг, как обычно, ринулся к мастерской Вайсфиша. В этом он ошибиться не
Берг решил пешком добираться до Министерства обороны. Ему повезло. Из ворот выскочил микроавтобус со знакомыми ему программистами, и Берга буквально на ходу втащили внутрь. Водитель тоже гудел всю дорогу до аэропорта Бен-Гурион, где творилось уже вовсе невообразимое. Незнакомые люди обнимались. Тут же кто-то включал транзистор, и под сшибающие с ног ритмы, со слезами на глазах, люди пускались в танец вокруг воистину падающих с ног освобожденных заложников, которые совсем недавно видели перед глазами смерть. Десантников, которые не скрывали скорби по поводу гибели их командира Йони Натанияу, несли на руках. Никто никого не увещевал, никто не наводил порядок.
Такого эмоционального взрыва, такого подъема национальной гордости, не наблюдалось в Израиле со времен Шестидневной войны.
Израиль
Время мира: 1977-1982
ОРМАН
Лечение морем
Ормана душили слезы, потому что в первые мгновения на земле Обетованной, в которой ему предстояло жить, он остро осознал, от чего сразу избавился – от неотступного, размытого, и потому особенно изводившего душу страха, от гадливого ощущения присутствия где-то рядом «костоправов», от омерзения к себе.
Но он еще не привык жить без всего этого.
Так начинает задыхаться водолаз, резко поднятый из давящих глубин. Это называется кессонной болезнью.
Считанные часы полета отделяли оставленный мир от обретенного, но между ними пролегала пропасть, обессиливающая сердце, и потому он первые недели спал целыми днями, словно бы склеивая сплошным сном эти два мира.
Репатриантам платили стипендию в течение полугода, и работники центра абсорбции старались изо всех сил поддерживать гостеприимную и благожелательную атмосферу, но тревога, подобно сигаретному дыму в вестибюле, где собирались в перерывах между занятиями, не выветривалась из этих стен. Что с того, что супермаркеты и рынки потрясали изобилием продуктов и предметов. Полгода пролетят быстро, надо уже думать о будущем, и, главное, искать работу.
Жена Ормана была занята по горло на курсах языка иврита: с утра – уроки, после обеда – домашние задания. Она, как первоклассница, начинала с первой палочки буквы «алеф», точно так же, как и дочь, пошедшая в первый класс.
За нею, белокожей малышкой с пышным хвостом светлых волос, приходил черноволосый, смуглый, на голову ниже ее, мальчик Уди, с большими черными глазами, в которых таилась вековая грусть древнесемитского Востока. Таково было задание учительницы: приводить в школу девочку, еще не знающую языка, и отводить домой. Он крепко держал ее за руку. И все на улице оборачивались, удивленно и умильно глядя на эту парочку.