Завеса
Шрифт:
Но такие сообщения Цигель пропускал мимо ушей, в то время, как сообщение о смерти Брежнева сильно защемило душу, смутно ощущающую, что это каким-то образом впрямую коснется и его, Цигеля. Он, обычно не читающий ивритские газеты, в обеденный перерыв прилип к заметке в газете «Маарив», принесенной ему коллегой по работе. В ней описывались детали смерти генсека. В горле Цигеля першило, как будто речь шла о кончине его ближайшего родственника. Брежнев упал без сознания ранним утром на своей подмосковной даче. После первых попыток оживить, его увезли в «клинику вождей», где занялись
Цигель вернул коллеге газету, и тот, смеясь, тут же ввернул пару анекдотов: Брежнев на трибуне вынимает из кармана пиджака речь, надевает очки и начинает: «По-хойный генеральный секретарь…» Что это? А? Это я пиджак Андропова надел». «Знаете, почему помер Леня? – Принял Андропин. Ха-ха». Цигель криво улыбнулся, и странная мысль поразила его в этот миг: может, и он, мелкая пешка во всемирной игре, тоже виноват в смерти Брежнева. Цигель почти не сомневался, что Событие, связанное с полной катастрофой Варшавского пакта, подкосило вождя.
С другой стороны, самого Цигеля вгонял в депрессию этот его явно иудейский, вероятно, единственно продуктивный способ вопрошания тайн мира и жизни, ставящий в тупик Ормана и Берга. Способ этот походил на забытый кем-то в твоем шкафу костюм – доказательство вечно существующего рядом привидения. Хочется этот костюм, неизвестно как сюда попавший, выкинуть, но – невозможно. Это внушает суеверный страх, но и неодолимое любопытство, которое, как от него не открещивайся, становится, в конце концов, изматывающей тебя тенью.
Израиль. Россия. Время разоблачений и перемен
ОРМАН. 1983-1984
Поворот ключа
События восемьдесят третьего года не предвещали ничего хорошего.
Тридцать первого мая всех родителей пригласили присутствовать при парашютных прыжках сыновей. Непривычная смесь страха и гордости спирала дыхание, когда из огромного брюха очередного самолета посыпались цепочкой парашютисты. Жена, не выдержав, побежала в поле, несмотря на окрики охранников, и вот уже возвращается в обнимку с сыном, и не ясно, кто более возбужден.
В сентябре Орман был призван на военные сборы, учился, как спасать раненых из горящего дома. Для этого использовались недостроенные виллы.
С ночи одиннадцатого октября произошла девальвация шекеля на 23 процента. По расчетам экономистов народ Израиля хранил полмиллиарда долларов в кастрюлях, за карнизами, в шкафах, под плитками пола.
Государственная казна – в кухонных нишах.
В советской империи после смерти Брежнева, термометр жизни упал, казалось, значительно
Одиннадцатого ноября в Цоре, произошел кровавый теракт.
И хотя Орман знал точно, где находится сын, он внезапно почувствовал боль в сердце. Добрался пешком до больницы, которая была сравнительно недалеко от дома. Врачиха в приемном покое, прослушав его, встревожилась. Положили в палату.
Ночью Орман проснулся оттого, что сестричка Лили осветила его лицо фонариком и пощупала пульс. Эта, казалось бы, мимолетная забота подкатила теплой волной к сердцу, и в этот миг он понял, что ничего с ним не случилось и не случится.
Двое суток, проведенных в больнице, были подобны повороту ключа в новое пространство. Оно, оказывается, существовало незамеченным тут же, рядом.
Рано утром Орман вышел в холл между отделениями, сидел перед широким стеклянным окном.
Вокруг словно бы на цыпочках замерла сочувственная тишь.
Ночью шел дождь. Блеск мокрого асфальта с высоты терапевтического отделения, вид минаретов, домиков, новых высотных коробок Яффо странно успокаивал. Над всем этим висело Средиземное море. Бело-красно-черный корабль замер как бы на взвеси, а над ним – гряда облаков, словно повторяющая корабль, башни, мачты, а понизу – вытянутый поддон параллельно горизонту и морю.
Молодые врачи ходили группой по четыре-пять человек, рассуждали, стоя над Орманом, явно показывая друг другу свои знания последних новшеств.
На глазах отчужденно, вселяя любопытство к жизни, закатывался в море огненный шар солнца.
Стыли оранжевые клочья облаков и, несмотря на ранний закатный час, холодный неоновый свет фонарей сверкал вдоль шоссе.
Испуганно посетил Ормана профессор Клайн.
Жена, стараясь держаться спокойно, принесла верные книги.
На рентгене любопытно было видеть физическое выражение собственного несуществования, свою вечную часть.
Удивительно, как черное и белое обозначают мгновенно грань, за которой – тлетворный или бальзамический запах смерти, телесное выражение потустороннего мира. Черное – траур с допотопных времен, белое – райское равнодушие, упорядоченность и пустота склепа, засохших венков и букетов. И дело не в черной дыре, а в том, что за этим стоят вопросы существования и исчезновения. Это – самое серьезное, что может быть в мире, и не в смысле продолжения рода или физической смерти, а в смысле прикосновения к корню жизни, который, вероятно, связан с корнем наслаждения, скрытым в слабости, сладости и боли.
Долгие ночные коридоры больницы сосредоточенно и бескорыстно берегли тишину и покой.
Орман записывал на клочке бумаги:
Я погружаюсь в глубину тумана,Я – как немой, или язык не мой?И Ангелы с верховья ИорданаЛетят ко мне, чтоб взять меня домой.Не ощущая бегущих часов, он подолгу следил за бескрайним высоко стоящим Средиземным морем, пока тьма, поглотившая солнце, не накатывала девятым валом, стирая все очертания и формы первобытным хаосом.