Завеса
Шрифт:
После завтрака Орман спускается в вестибюль. Смотрит, как два заслона милиционеров и «критиков в штатском» с пристрастием изучает пропуска входящих.
Киоскерша вместо «Литературной газеты» предлагает газету «Завтра» под редакцией Проханова.
Газета от 14 июля 1991 года.
Стихотворение Валентина Сорокина «Расстрел в Екатеринбурге».
Вот и приехали.Бил в лицо императора жуткий еврей,Из тяжелого бил по глазам револьвера.Мать кричала, всходила багровая эра,Пули прыгали, раня людей и зверей.И наследник в подвале кровавил полы,В полночь с сестрами плыл вОрман переводит стишок на иврит коллегам. Антисемитский запашок сливается с сортирным.
Как-никак – документ времени.
Литература в шоке и растерянности, хотя, казалось, весь век только и ждала этих мгновений поворота судьбы.
Вечером, собравшись в комнате Ормана, смотрят телевизор. Революция визуальных открытий: на телевизионном экране тускло проходят снятые московским оператором для программы «Взгляд» гиблые ущелья Гулага, урановый рудник, осыпающаяся от ветхости вышка, рельс, повисший в этой ирреальности. Бывший зэк, оставшийся в живых, жестом хозяина мертвых полей ударяет в рельс, приглашая к круглому столу, за которым сидят жертвы и палачи. И все они выглядят как очнувшиеся от долгой и страшной мистерии, моргают глазами перед вопросами, на которые никогда уже не будет ответа. Беспамятство – орудие времени. Беспамятство, как дух Сатаны, витает над бездной России, обозначенной уже с трудом расшифровываемым кодом – ГУЛаг – Государственное управление лагерей. Лечит ли время? Не подобно ли оно наркозу, вводящему на время в беспамятство, чтобы вернувшаяся боль была еще сильней?
Что это было? Слепая вера? Жажда превратить желаемое в действительное? Массовый психоз? Освобождение низменных инстинктов, жажды убийства – под покровом высоких идеалов? Явление экзистенциального страха, который в крайней своей форме оборачивается смесью подобострастия, славословия и предательства?
Странные круги описывает история: «народники» – врачи, учителя, инженеры на заре века шли в народ спасать его от религиозного мракобесия. Теперь они опять идут спасать народ, но – священнослужителями: быть может, потому, что вчерашнее тотальное ханжество сменила тотальная ненависть, вчерашнюю фальшивую проповедь можно заменить сегодняшней искренней исповедью.
Едут в Киев.
Память юности возвращается долгим пребыванием в поездах, проживанием в вагонах со случайными спутниками, перегорелой, с похмелья, отрыжкой, горечью пространств, равнодушных, как всегда, ко всему проносящемуся мимо, будь то спальный вагон или тюремный «столыпин». Память юности выносит из глубин прошлого облик
В ресторане вагона пугает израильтян разбитая склянь, пьянь, дрянь на закуску, и непрекращающиеся выяснения в стиле «ты меня вважаешь?» с явной угрозой перейти в рукоприкладство.
Беспрерывно идет обсуждение прошедшего семнадцатого марта референдума о роспуске Союза советских социалистических республик. Вот уже эти слова пишутся с прописной.
Ввели карточки и талоны на продукты.
Телевидение начало работать без цензуры.
Распустили Варшавский договор и СЭВ – Совет экономической взаимопомощи.
Еще немного, и все вокруг – привычное, хоть и мерзкое – развалится.
К добру это или к худу?
Израильтяне не успевали осваивать информацию, которой Орман почти сбивал их с ног.
Особенно внимательным к деталям Орман был при посещении Брацлава и других мест начисто уничтоженного хасидизма, ибо обещал об этом детально рассказать Бергу.
Ехали через Новоград-Волынский, Житомир, истинно бывший «Жидомир», Бердичев. В сплошных, окружающих шоссе лесах таились лешие и вурдалаки. Нищая слепая земля впускала в себя под забытой аркой колхоза «Заря коммунизма». Выбегали к дороге памятники ложной патетики с мертвыми жестами солдат, рабочих и крестьян, тощие коровы провожали печальными взглядами единственный автобус делегации, ибо шоссе были пусты. Не было бензина. Водитель-то знал, на каком перекрестке стоит бензовоз, откуда просто шлангом накачиваешь бензин и платишь наличными.
Одни едва видимые дороги через лес привлекали внимание. По ним в прошлом ходили цадики из Житомира в Бердичев, из Аннаполя в Меджибож и Брацлав, из Чернобыля и Славуты в Умань, где могила рабби Нахмана. Сейчас, в огненном, красочно-гиблом закате эти дороги навевали страх своей пустотой и безмолвием.
Водитель был опытный, уже возил израильтян. Показал братские могилы расстрелянных евреев, забытые кладбища, где печальные глаза израильтян оживлялись при виде букв родного их языка на разбитых плитах могил.
Это удивительное пространство магии, мистики, заклинателей, колдунов, леших и ведьм было лишено сознания, словно злой рок бессмысленного прозябания опустился пленкой лозунгов, криков, затыканием ртов, страхом – на эти земли. И обломки плит с ивритскими письменами – непонятные, чуждые до глумления, посещались лишь пастухами да алкоголиками. Коровий помет был единственным признаком жизни на этих непотопляемых кладбищах.
Жутко огромный месяц в небе внезапно затягивался тучами. Дождь хлестал по окнам автобуса, навевая тоску. Ощущение мистики Полесья, погружающей в депрессию, не давало покоя. Дождь наводил на память мысль о радиации Чернобыля.
Чернобылье – черная трава, черная быль.
Ощущалась спрессованность отошедшей еврейской истории, полной страха, тревоги, периодических погромов.
Запахи не давали покоя. Земля была зелена, пространства чаровали, мифы пахли кровью.
И вдруг, будто из прошлого, хлынули сюда люди в черных шляпах и лапсердаках, богатые, с тоской духовного голода в глазах, и эти обломки могильных плит всплыли из забвения на поверхность Атлантидой.
В лагере еврейских детей под Славутой, собранных из мест, пострадавших от Чернобыльской катастрофы, детский хор встретил делегацию песнями рабби Нахмана – «Весь мир очень узкий мост, но, главное, не бояться», куплетами «Золотого Иерусалима», гимном Израиля – «Атиква». У самых клятвенных атеистов в делегации стыли слезы на глазах, душа стояла комом у горла, и каббалистические строки книги «Зоар» наполнялись новым дыханием.
И все же, зримое, думал Орман, более узко, чем слово и музыка. Именно эта угнетающая узость, не дающая глубокого дыхания, и породила модерн, жаждущий добраться до незримого с помощью линий и красок.
Память юности – Одесса
Тут у многих членов делегации были корни. И обуревало чувство истории евреев в двадцатом веке, одним из главных центров которой была Одесса.
Долго осматривали дом, где жил Бялик. Но мемориальная доска на стене посвящена была Дмитрию Ульянову. Входили во двор дома, где жил Жаботинский.