Завещание императора
Шрифт:
Еще он был велеречив, улыбчив, говорил много, но фразы его трескучи и пусты, хотя греческий – хорош, как будто этот парень прибыл прямиком если не из Афин, то откуда-нибудь из Коринфа. Потом Эдерат внезапно замолк и стал просить настойчиво – настырно даже – рассказать о Траяне, расспрашивал не об армии – о дворце на Палатине, о новых дивных постройках Аполлодора, об играх, что устраивали в Риме, и тут же будто ненароком интересовался: в самом ли деле император так стар, и правда ли, что он плачет по ночам и, стеная, призывает умершую старшую сестру, к которой был необыкновенно привязан.
Приск, слыша
Тут Приск сообразил, что надо Адриана хвалить, всячески намекать на его близость к императору и заявлять, что ныне, после смерти сестры, император особенно привязался к кровной родне. Кроме расспросов о делах государственных, Эдерат легко и как бы вскользь поинтересовался личными делами трибуна – скорее из вежливости, нежели из интереса.
– Моя семья далеко, – отвечал Приск охотно.
– Но супруга порадовала тебя сыном? – спросил Эдерат. – Это великое благо – если в семье имеется сын, – заметил он льстиво.
И Приск кивнул, сразу же пожалев об этом. Воспоминание о Гае теперь почему-то вызывало не радость, а глухую тоску.
Хотя… Какой вред могли причинить хатрийцы его сыну, который в этот момент находился на другом конце земли?
– А почему тебе прислуживает такой урод? – Эдерат указал на сидевшего в углу Сабазия с брезгливой гримасой.
– Он хорошо мне служит. И его шрамы тому не мешают.
– Приятно смотреть на красивых мальчиков, а не на таких… – Эдерат презрительно сплюнул. – Я бы продал его на каменоломни.
Приск заметил, как сжались кулаки юноши, как сверкнули ненавистью его глаза. Даже показалось, что парень скрипнул зубами.
Военный трибун прищурился.
– Я не люблю красавчиков, – сказал он с вызовом, и этот выпад можно было отнести в адрес самого Аршакида. – И людей ценю за то, что они делают, а не насколько сладко улыбаются.
Эдерат побелел.
– Ты дерзок, римлянин. Странно, что наместник Адриан выбрал тебя послом.
– Меня выбрал сам Траян. Наместник лишь снабдил меня всем необходимым, – усмехнулся Приск.
Эдерат оскалился и что-то пробормотал на своем языке. Что именно – трибун не понял. Зато понял Сабазий. Глаза его сузились, губы плотно сомкнулись.
– Он обещал тебе сто лет муки, господин, – сказал Сабазий, когда Эдерат вышел.
– Он солгал, мой друг… Сто лет я никак не проживу, – отозвался Приск почти легкомысленно.
На другой день посланца императора допустили к Уруду – передать краткое, ничего не значащее послание, а в дар храму – бюст Траяна и на словах заверения, что под дланью Рима Хатре будет куда уютнее, нежели под властью парфян и Хосрова. И все блага хатрийцам гарантирует как Траян, так и его племянник, наместник Сирии Адриан. В самих этих словах звучал недвусмысленный намек, что родство в данном случае – больше чем родство. Приску ответили, что Хатра ни с кем воевать не намерена, прежних друзей не забывает, но рада новым. Ответ
Так что в какой-то мере Приск свою миссию счел успешной и вернулся домой в хорошем расположении духа.
Уже вечером, после заката солнца военного трибуна пригласили к греческому купцу Дионисию. Опять Сабазий провел господина лабиринтами улиц и переулков точно к дому, построенному в эллинистическом стиле – с глухими стенами, выходящими на улицу, зато с перистилем, окруженным портиками ионического ордера.
В покоях грека было тесно от многочисленной мебели – два ложа с бронзовыми ножками завалены грудами тканей и подушек, одноногий столик ломился от яств, в шкафах выставлена драгоценная посуда, а в центре комнаты стояли на парфянский манер две серебряные курительницы на высоких ножках. Ароматный дымок струился по комнате причудливыми завитками, смешиваясь с вульгарным чадом масляных светильников, что висели металлическими гроздьями на бронзовых подставках.
Имя знакомое – его называл Адриан, отправляя военного трибуна в Хатру. И о чем надобно говорить с Дионисием и как с ним держаться, Адриан тоже объяснил лично, взяв клятву ничего по этому поводу не говорить более никому.
Грек рассыпался в треске льстивых фраз, спрашивал, не дожидаясь ответов, – о здоровье Приска, как идут дела его, как семья и друзья, и уж как-то нахраписто и опять же льстиво интересовался, отчего это военный трибун хромает, не старая ли рана беспокоит, и предлагал услуги своего лекаря. Потом, как-то особенно хитро закрутив разговор, он вдруг замолчал на мгновение, а потом выдохнул, склоняясь к самому уху военного трибуна так, что обдал его теплом дыхания и влагой слюны: а правда ли, что Адриан провозглашен наследником империи.
Приск подавил отвращение и ответил с ледяным спокойствием, что самолично видел, как Траян надел на палец племяннику алмазный перстень Нервы, и уж это, конечно же, было почти официальным провозглашением императорской воли. На что Дионисий заметил, что с тех пор много воды утекло и в Тигре, и в Евфрате, что умерли верный помощник Траяна Луций Лициний Сура и сестра императора, что супруга Адриана Сабина так и не родила тому сына и вряд ли уже порадует императора внучатыми племянниками. И – вот такие слухи дошли до стоящей на перекрестье дорог благословенной Шамшем Хатры – что нет ныне никакого завещания, и станут могущественные римские аристократы после смерти Траяна биться друг с другом за право повелевать Римом, как бились эпигоны после смерти Великого Александра.
– Адриан – точно наследник, – заявил Приск, поражаясь холодности уверенного тона и своей непомерной наглости.
Просчитать, во что в будущем выльется его дерзкая ложь, он пока не мог – да и никто не смог бы на его месте сделать такой расчет. Разве что Тиресий способен был увидеть в пророческом сне – если бы боги послали ему такое видение. Но Приск не просчитывал будущее, он говорил как условились они с Адрианом: наместник Сирии – наследник империи, и весь Восток должен думать только так, и никак иначе.