Завещание Императора
Шрифт:
Глава 16
Обитель
Он не представлял, сколько времени прошло после так нелепо закончившегося разговора с жандармским ротмистром. Судя по образовавшейся щетине – не иначе как дня три, а то и более. Тело было еще довольно слабо, но разум полностью ясен. Боже, какую чушь он городил перед этим Ландсдорфом! Не удивительно, что тот, не выдержав, в конечном счете, препроводил его сюда.
Только вот – куда? Высокий потолок с лепниной в виде сонма крылатых ангелов, паркетный пол, белые, чистые простыни, — похоже, это все-таки не тюрьма. Правда, железные решетки на окнах, — но в их конструкции прослеживались даже потуги на некую художественную фантазию, какое-то изящество изгибов, замысловатость узора, в тюрьме, по его представлению, все же должно было быть иначе – как-то проще и, что ли, квадратнее. Да и сами окна достаточно велики, из-за чего в комнате было не по-тюремному, и вообще не по-петербургски светло.
Фон Штраубе огляделся. Всю обстановку чистой и довольно просторной комнаты составляли только три железные кровати – тоже, впрочем отнюдь не казенного вида, с высокими изголовьями и никелированными набалдашниками, и три тумбочки подле них. На одной кровати лежал он сам, другая, у двери, была пуста, лишь одеяло на ней немного примято, на третьей, у противоположной стены, поверх подушки возлежала та самая, с седыми лохмами и непокорно торчащей кверху бородой голова.
Голова заморгала, открыла глаза и уставилась на лепного ангела, взиравшего на нее с потолка. Потом одеяло, из-под которого она высовывалась, немного сползло, и лишь тут обнаружилось, что голова вполне прочно сочленена шеей с крупным телом, одетым в такую же, как и на фон Штраубе, белую, под самое горло сорочку. Далее обладатель головы вовсе откинул одеяло, уселся поперек кровати и стал сосредоточенно разглядывать свои высовывающиеся из-под этой длинной рубахи босые ступни.
После нескольких минут созерцания ступней седовласый наконец перевел взгляд на фон Штраубе, заметил, что тот, в свою очередь, пристально рассматривает его, и воскликнул сочным голосом полного сил человека:
— Ба, уже пришли, вижу, в себя! А как маялись три ночи! Вы позволите?.. — С этими словами он прошлепал босыми пятками по паркету и уселся на кровати в ногах у лейтенанта. — Может, надо чего?
— Пить… — проговорил фон Штраубе, едва оторвав присохший язык от нёба.
— Сию минуту! — Седовласый мигом подал медицинскую поилку с клювиком и придерживал ее в руках, пока лейтенант делал жадные глотки.
Язык обрел большую свободу, но сил у фон Штраубе достало только спросить:
— Где я?
— В точности не могу сказать, — ответствовал незнакомец. — Но ежели учесть, что вы рядом со мной, то, надо полагать, в раю. Ибо на ад здесь все-таки не похоже (он кивнул вверх, на свесившегося ангела), а на земле, если верить писанию, меня уже, как известно, нет, — из чего лейтенант сделал заключение, что перед ним сумасшедший, и он, фон Штраубе, по всей вероятности, угодил в дом скорби, что было, впрочем, и не удивительно после того бреда, который он (это, хоть и слабо, но помнилось), пребывая в жару, нес перед ротмистром во время допроса.
— И… — Фон Штраубе замялся, не имея опыта общения с душевнобольными. — И – давно вы здесь?
— О, вот вопрос вопросов! — воскликнул незнакомец. — Что есть время, и есть ли оно вообще? Что для вселенной миг – то для мотылька вечность. Вы, вероятнее всего, еще привычны к земному исчислению – по лунам; но в этом счете мне ответить весьма затруднительно, когда-то знал, а нынче уже сбился. Вот ежели бы вы, к примеру, сказали мне, какой срок минул со времени кончины Ирода…
Глаза его, впрочем, смотрели вполне ясно, да и слова вызвали у фон Штраубе не столь уж большое удивление, ибо сам он сталкивался не раз с причудливыми извивами времени, да и сам сейчас не мог бы с полной уверенностью сказать, который нынче день.
Слабость понемногу проходила, уже вполне доставало сил на полновесную беседу.
— Вы, я так понимаю, имеете в виду иудейского царя Ирода? — спросил он.
— А вам неужто известен кто-нибудь еще с таким же богопротивным именем? — вопросом на вопрос ответил седовласый незнакомец.
— Но их, сколь я знаю, было несколько, — пояснил лейтенант. — По святому писанию мне известны, по крайней мере, два: Ирод Великий, тот, что учинил избиение младенцев, и четверовластник Ирод Антипа, очернивший себя не менее, — вы которого ж имеете в виду?
— Да, да, видите, запамятовал впрямь, — огорчился тот. — Которого же, в самом деле?
— Впрочем, не суть важно, — сказал фон Штраубе. — Оба жили так давно, что с какого бы мы не считали – все едино, прошло с малой лишь разницей около двух тысяч лет.
Лицо бедного безумца (теперь уже он и смотрел, как безумец) омрачилось тоской.
— Смотри-ка ты, как давно! — поразился он. — А как танцевала, злодейка, — помню, точно вчера! Так вы говорите – две тысячи? Невероятно!
Лейтенант понял так, что сумасшедший именно такою цифрой измеряет срок своего пребывания здесь. Зная, что с безумцами не следует вступать в спор, он решил оставить в покое скользкую тему времяисчисления и перевести разговор на другое.
— Разрешите узнать, с кем имею честь? — спросил он.
Простой вопрос повлек за собою, однако, новый поток философствования.
— Вас, я так понял, имя интересует? — спросил седовласый. — Как, собственно, и всех в том мире, откуда вы. Но, спрошу я вас, что такое имя? Как и любой звук – всего лишь сиюминутное дрожание воздуха! Скажем, древних богов называли множеством самых разных имен…
— Саб, Инпу, Анубис… — в задумчивости, машинально проговорил фон Штраубе.
— Вот! — подхватил безумный философ. — Вы, смотрю, тоже знаете!.. И ни одно из них для нас уже ровным счетом ничего не означает! Не более, чем какое-нибудь птичье "квирл-квирл". Сменились народы, как-то их именовавшие, а боги остались, и судить о них надо, наверно, по их деяниям, по их власти над теми или иными стихиями, а не по дребезжанию звука. Или взять, к примеру, моря… Черным вы его морем назовете или Понтом Эвксинским; что от этого изменится, если – вот оно – из века в век плещется, катит свои волны, отражает солнце своею гладью!.. Так же и с человеком: что толку знать – как, где и кем был он наречен? Поинтересуйтесь, в какого Бога он верует, крепка ли его плоть, не окаменела ли душа… Впрочем, вас все-таки перво-наперво заинтересовало имя. Что ж, когда-то я отзывался на имя Иоанн, однако с неких пор меня приучили отзываться на более причудливые колыхания воздуха: Филипп Никифорович Завадовский, — кажется, так это теперь звучит (по-гречески, что ли, не пойму)… Обычная вежливость, вероятно, требует, чтобы я поинтересовался и вашим звукосочетанием? Хотя – если вы считаете это неуместным, излишним…
— Отчего же, вполне уместно, — отозвался утомленный этой тирадою лейтенант. — Зовут меня Борис Модестович, по фамилии Штраубе, офицер флота Его Величества. Если угодно, можете называть просто Борис…
— М-да, — вздохнул сумасшедший, — час от часу… Хотя – ничем, право, не хуже, чем Филипп Никифорович… Вы там еще какие-то слов пять-шесть произнести изволили, — это уж, не взыщите, с первого раза не сумею никак… Борис, вы сказали? Это еще куда ни шло. Впрочем, тоже (не сочтите за обиду) звучит несколько…