Завещание Императора
Шрифт:
Фон Штраубе не знал, что ответить. Вместо него заговорил князь:
— Видите ли, наш бедный римлянин, как и все выходцы из их высокомерного народа, даже рай считает для себя презримо низким местом, куда попал совершенно для него незаслуженно.
— А почему вы называете его римлянином? — спросил лейтенант.
— Как же! Посчитайте, сколько раз он помянет своего кесаря в течение ближайших пяти минут; кто, скажите, еще на такое способен? Der Kaiser, как сами убедитесь, заменяет им все и вся.
Плоский полковник заговорил, словно спеша поскорее подтвердить его слова:
— Der Kaiser weiss nicht, wo ich mich befinde. Er wird es ohne Konsequenzen nicht lassen. Falls der Kaiser erfahrt, ist der Krieg zwischen Russland und Deutschland unvermeidlich! [50] –
50
Император не знает, где я нахожусь. Он не оставит это без последствий. Если император узнает, война между Россией и Германией неизбежна! (нем.)
51
Мерзавцы! Я требую, чтобы обо всем немедленно сообщили моему императору! (нем.)
В ту же минуту дверь распахнулась и в палату вступили два здоровенных санитара, оба косая сажень в плечах. Действовали они привычно и слаженно. Не тратясь на слова, один, обхватил за пояс и поднял в воздух "римлянина" (тот, отбиваясь и дрыгая тоненькими ножками, продолжал сыпать руганью и грозиться своим кайзером), другой тем временем быстро рассучил закатанные до локтей рукава его сорочки, оказавшиеся, как выяснилось, непомерно длинными, без лишней спешки несколько раз обкрутил ими несчастного, концы завязал на спине, после чего обмякшего сразу нарушителя спокойствия, упакованного, как египетская мумия, уложили на кровать и укрыли одеялом. Вслед за тем оба так же безмолвно удалились. Бедный Herr Oberst зарылся бритой головой под подушку, снова стал почти не видимым, и только слабые всхлипы и подрагивания одеяла выдавали теперь присутствие на кровати живого существа.
— За что его? — спросил фон Штраубе, в сущности, жалея беднягу.
Седовласый, остававшийся бесстрастным на протяжении этой сцены, почти не следивший за короткой баталией, разыгравшейся только что, пояснил в своей привычной философической манере:
— Здесь, как, вероятно, и везде, существуют вещи принятые и не принятые. Не то чтобы я был сторонником заведенных где бы то ни было порядков, но, во всяком случае, назначение предметов в этом мире, даже самых малозначительных, более или менее строго определено; если этого не учитывать, мы неминуемо придем к хаосу. Наш бедный римлянин никак не желает это себе уяснить. Скажем, назначение вот этого предмета, — он кивнул на валявшееся под кроватью судно, — вовсе не то, по которому он пытался…
— Да нет же! — перебил его фон Штраубе. — Я имею в виду – за что его заперли сюда? — он обвел взглядом стены и потолок обители.
— Ах, вы об этом? — без особого воодушевления сказал князь. — Боюсь, тут мои сведения крайне приблизительны. Насколько я понял из его речи (весьма невнятной, как вы сами изволили слыхать), несчастный проведал о каких-то вещах, о коих ему ведать не следовало. Повторюсь: всякая вещь имеет свое место и свое назначение. А то, что он узнал, очевидно, вовсе не было предназначено для того, чтобы располагаться во вместилище его разума. В давние времена, при нравах более простых, нежели нынешние, в таких случаях ничтоже сумняшеся человеку отрезали язык. Однако, со всеобщим распространением навыков к письму эта мера перестала быть столь радикальной. Да и общее смягчение нравов… Да и возможное недовольство их кесаря – ведь сами только что слышали… А ведь можно же поступить куда проще, да и, согласитесь, гуманнее, и, безусловно, надежнее: человек со всеми его тайнами – истинными или вымышленными – просто-напросто попадает в рай. Все остается при нем, кроме одной малости: соприкосновения с суетным, охочим до этих тайн миром. А здешние архангелы, коих вы только что имели удовольствие лицезреть, — нелюбопытны и неразговорчивы. И ни один земной кесарь не дотянет сюда свою длань – здесь не его чертоги. Так что – с какой бы мы стороны не подходили к решению этого вопроса, нельзя не признать…
Фон Штраубе почувствовал холод, подбирающийся к сердцу. Значит, бедный Herr Oberst сидел здесь лишь за то, что узнал какую-то тайну – и за это был чьей-то изощренной волей препровожден сюда, тем самым, то есть, навсегда вымаран из бытия. В самом деле, лучшего места не сыщешь: человек просто тихо исчезает, становится бесплотнее, чем тень. Обретает, правда, свободу говорить что ему вздумается, даже, если угодно, колотить урильником, только свидетели – лишь эти немые широкоплечие санитары и столь же безмолвные лепные ангелы на потолке! Если судить по тому, что говорил князь, то даже времени как такового здесь нет, так что сам вопрос "надолго ли?" лишен всяческого смысла. Теперь он с ужасом думал: уж не такую ли судьбу уготовил и для него тот обходительный симпатяга-ротмистр?
Ну конечно же! Чем разбираться с его тайнами, с намеками на истинную личину высокопревосходительного Хлюста – куда спокойней для жизни навсегда упрятать его сюда, сделать таким же бесплотным, как этот несчастный "римлянин", который вот уже совсем затих под одеялом. Наверняка, сам же его сиятельство Хлюст к этому и причастен! Без него такая подлость не могла обойтись. Наверняка, исказил все мыслимые документы – и всё! Никто даже не спохватится. Нет никакого фон Штраубе. Не было на земле никогда!
Нофрет, Боже, Нофрет! Как ей в том мире, к которому, вероятно, уже нет возврата?..
Хотя – что была память о том мире? Не больше, нежели фантомная боль.
Про фантомную боль разъяснил князь Завадовский в один из этих не отличимых друг от друга дней, унылых, как езда в поезде, выпавшем из всех мыслимых расписаний, в поезде, везущем в никуда.
— Вы когда-нибудь слыхали про фантомные боли? — спросил однажды Иоанн (теперь фон Штраубе даже про себя называл его так).
— Что-то, кажется, связанное с ампутацией? — припомнил лейтенант.
— О, вы знаете! Именно так: если человеку ампутируют конечность, то еще долгие годы он, говорят, ощущает колики в несуществующих пальцах, ревматический зуд в отсеченных суставах. Между нами, скажу вам: усекновение головы дает порой сходные симптомы. Казалось бы, ампутирована самоя жизнь – однако память, эта фантомная боль, где-то зудит, колется. Ощущение куда более мучительное, нежели – когда тебя саблей по позвонкам. Мучительное, ибо – невесть на сколько растянутое во времени, бессмысленное, поражающее своей нелепостью. Нет-нет да и прорвется какое-нибудь имя. Филипп Никифорович, к примеру. Или вдруг: "князь", "ваше сиятельство"… Откуда? зачем? Вроде боли в шестом пальце некогда пятипалой руки. Зачем, скажите на милость, отзываться на какого-то Филиппа Никифоровича, если имя твое Иоанн? Еще куда ни шло – на Илию; но на Филиппа Никифоровича!.. Глупость!.. Все тут этим страдаем. Вот и римлянин наш: зудит в нем какой-то еще Herr Oberst, и никак, бедняга, не может с этим совладать.
В такие минуты "римлянин" обычно хихикал, растворившись под одеялом.
— …Или… — (уже в какой-то другой день говорил Иоанн). — Или: как свежа порой память о яствах мирских, о роскошных залах с вереницей мазурки, скользящей по паркету, о раззолоченных одеждах с муаровыми лентами наискось груди. Откуда? И чьего бытия?.. Оттуда же, наверно, откуда у этого бедняги химерная память о каком-то его кайзере… Вильгельме, кажется… ("Хе-хе, Der Dummkopf spricht, der kluge Mensch hort! [52] " – доносилось в таких случаях из-под одеяла, на что и фон Штраубе, и Иоанн уже приучились не обращать внимания.) Откуда, снова спрошу я вас, — продолжал Иоанн, — если место мое – пустыня, пища – акриды и дикий мед, а вся одежда – власяница из верблюжьей шерсти и кожаный пояс на чреслах? Удел же мой был – ожидание Того, Кто воспоследует за мной, Того, Сильнейшего меня, у Которого я недостоин, наклонившись, развязать ремень обуви Его… Но как танцевала, Боже, как она танцевала!..
52
Дурак говорит, умный слушает! (нем.)