Завещание ворона
Шрифт:
— Нил, ты... ты только не сердись на меня, все так глупо получилось...
— Да я не сержусь, ни капельки не сержусь... Ты только поправляйся скорей.
— А что со мной?
— Не знаю, наверное, какой-нибудь скоротечный грипп. Ничего, лекарства хорошие, сильные, ты главное постарайся уснуть. Утром будешь как огурчик.
— Ага, зелененькая и в пупырышках... — Марго тихо засмеялась и тут же раскашлялась.
— Тс-с! — прошептал Нил.
— Это мама Таня всегда так шутит... Нил, а правда обидно было бы вот так умереть... когда все только начинается?
— Ты спи давай! Нечего тут глупости всякие...
— А ты не уйдешь?
— Не уйду...
Она взяла его руку, приложила к своей пылающей щеке.
— Как хорошо... прохладно... Не уходи... Марго заснула. Нил лежал рядом, не отнимая руку от ее спящего лица...
Глава пятнадцатая
Калифорния-блюз
(октябрь 1995, Сан-Франциско)
После того, как Павел сел...
...Да, после того, как ее Павел попал в тюрьму...
Ах, в свои тридцать девять Татьяна стала такой слабодушной, что слезы порою сами катились из глаз, катились и катились. Как у того клоуна в цирке, у которого в парике спрятаны трубочки, подведенные к глазам, а в кармане спрятана клизмочка с водой...
Когда ее Павел сел...
Когда он попал в тюрьму...
Сел... Как это по-русски!
Здесь так не говорят.
По решению суда был помещен в City Detention Center. По-нашему, вроде КПЗ.
Татьяна ездила к нему два раза...
Это было на другом конце Фриско, и она ездила к нему... Ездила, чтобы понять, чтобы выяснить...
Нет, он не достоин!
Какой позор. Какой позор!
Он сожительствовал с этой грязной латиной, с этой пятнадцатилетней шлюшкой!
Какой ужас!
И как теперь оградить мальчиков от этого позора?
Митьке еще три, и он ничего не понимает, но Лешке-то уже пять!
Как уберечь детей от этого стыда, за отца — педофила?
Как он мог? Как он мог?
И Татьяна вновь заливалась слезами.
Когда кончился весь этот кошмар с шумихой в газетах, где в заголовках трепалось Пашино имя, Саймон и Саймон, которые вели их с Павлом дела, посоветовали переехать в дом подешевле.
Впрочем, дело было даже и не в деньгах...
Дело было в соседях.
Как сказали бы бабуськи из ее Танькиной юности — как теперь людям в глаза-то смотреть?
За этот стеклянный дворец на Пасифик-Элли драйв кредит был частично выплачен, и при продаже дома, этого дома стыда и позора, где ее Павел предавался похоти с этой... мексиканской потаскушкой, Саймону даже удалось выудить часть денег назад....
Татьяне было тяжело еще раз вспоминать эту их встречу. Встречу в Сити-Детеншн-Сентер.
Она тогда еще на что-то надеялась...
Надеялась на то, что все это ошибка. Чудовищная ошибка... И что американская система правосудия — эта великая часть той американской свободы, воспетой в несмолкаемых гимнах всеобщей телевизионной пропагандистской трескотни, — что эта американская система правосудия разберется! Что это ведь не Советский Союз с его сталинским ГУЛАГом, наконец!
Она еще надеялась... И Саймон с Саймоном — их адвокаты, тоже как-то вяло, но поддерживали ее в этой надежде.
И она приехала тогда к Павлу, как к родному... Как к родному, попавшему в беду.
Ей надо было...
Ей надо было выяснить все для себя...
Можно ли ему верить?
Можно ли верить Пашке?
Ее маленькому ослику — Пашке? А уехала, как от неродного.
Выдался очень жаркий даже для Фриско день.
Уже с утра парило, а к обеду радио «Кэй-Эль-Эм» сорок пять, что постоянно наигрывало кантри, пообещало вообще все «Сто пять по Фаренгейту»...
Но тем не менее она надела черное. Оставила мальчишек Лизавете и, едва проглотив что-то, отправилась в Сити-Детеншн...
Ехать было — не ближний путь!
Сперва по их Пасифик-Элли, потом по бульвару Севен Хилл вдоль бесконечной череды образцово-показательных домиков «хай-миддл класса», к которому они с Пашей пока еще принадлежали, потом по крутой петле пандуса она выбралась на Федеральную дорогу номер семьдесят семь, по которой в восемь рядов в одном направлении неслась вся эта американская жизнь, заключенная в маленьких комфортных мирках личных автомобилей. С персональными радио, с кондиционерами, с мобильными телефонами, фризерами для напитков... и веем-веем тем, что дает американцам это бесконечно воспеваемое ощущение независимости...
Заняв серединный четвертый от правого края ряд, где ехали не слишком быстро, как эти сумасшедшие владельцы «Порше» и «Феррари», что занимали два крайних левых ряда, и не слишком медленно, как все эти сверкающие никелем дизельные тягачи с прицепами — авианосцы и дредноуты хайвеев с вечными ковбоями в стодолларовых стетсонах за рулем в их высоченных кабинах...
Она ехала в Сити-Детеншн почти час. И если бы не кондиционер, то страшно подумать! Татьяна всегда по-бабски боялась, а вдруг сломается, а вдруг бензин кончится, а вдруг компьютер в моторе перегорит! И как тогда? Все эти постсоветские и построссийские страхи уже, наверное, и невозможно было вытравить из ее психики. Этакая совковая паранойя в насыщенном индустриальном обществе.
Когда вокруг всего столько от научно-производственной цивилизации, и когда ты настолько зависишь от всех этих микросхем и электромоторчиков, то как тут не занервничать, что что-то вдруг сломается и ты умрешь от жажды и жары в этой калифорнийской печке! А советская память в затылке подсознания, она все твердила и твердила, — сломается, сломается, сломается...
Вот и наколдовала.
Сломалась.
Сломалась ее с Павлом жизнь!
Она приехала в Центр предварительного содержания за полчаса до свидания.