Завещание
Шрифт:
Кто ее встретит? Этого она еще не знает. Время всего шесть часов утра, вряд ли найдутся желающие вставать в такую рань и ни свет ни заря тащиться за десять миль в город, да еще в субботу.
Анни пошарила по карманам в поисках сигарет.
Врачи сказали ей, что курение вредно сказывается на здоровье ребенка, и она почти бросила курить.
Но иногда могло приспичить. А если ей будет хорошо, то и ребенку в животе тоже будет хорошо, верно? Две-три затяжки погоды не сделают, а Оскару будет куда лучше с довольной мамой, чем с сердитой.
Мама. Как странно думать о себе в подобном роде.
Анни закурила
Мама, она станет мамой, возможно ли такое?
Ведь настоящей мамой была Сири. У мамы был фартук и шершавые руки, мама таскала за волосы, если напроказишь, мама ухаживала и присматривала, брала за руку, мама растапливала баню, чистила картошку, один карапуз вечно висит на бедрах, еще несколько штук вертятся под ногами. Мама, которая никогда не ходила в школу, никогда не делала ничего такого, о чем мечтала, – да что там! – вообще не умела мечтать. Мама – это было так много и ничего из этого нельзя было сказать про Анни.
I'm going places [3] , хотя прямо сейчас я еду домой. Обратно, туда, где все началось.
В Стокгольме ноль градусов, все ходят нервные и красиво одетые, скользкие каблуки, длинные волосы. Здесь, на севере, уже лежит толстый слой снега, мужчины и женщины выглядят куда старше своего возраста, некоторые словно вообще выпали из другого времени, устаревшие модели машин, грязные, побитые, погнутые и ржавые – разве не выглядят эти люди даже куда более несчастными, чем те, что живут в столице? Может, они стали несчастными из-за того, что в их жизни нет ни цели, ни смысла? Есть ли вообще какой-нибудь смысл в здешней жизни? Без метро, ресторанов, торговых центров, без квартир, уединения, отгороженности? Да что там, здесь даже самой жизни и той не наблюдается, есть ли она вообще? Ау, люди, вы здесь? Отзовитесь! Есть ли вы, существуете ли на самом деле?
3
Что ж, у меня все впереди (англ.)
Анни увидела, как на стоянку для автобусов на полной скорости влетел черный «мерс». Машину занесло на развороте, и следом, визжа покрышками, «мерс» резко затормозил рядом с ней. И пусть она не признала тачку, зато сразу же узнала манеру вождения. Это как отпечатки пальцев – ни с чем не перепутаешь.
Анни отказывалась верить своим глазам. Тату? Его что, уже освободили? В последний раз, когда она о нем слышала, ему предстояло отсидеть двенадцать месяцев в исправительно-трудовой колонии в Кеминмаас. Говоря его словами, он ступил на чересчур узкую дорожку, и она слишком быстро повела его не туда, куда надо, и надо ж было такому случиться, что ни с того ни с сего на его пути оказались эти две клуши. А так у него и в мыслях не было ничего плохого. (Ну да, так ему и поверили.)
Но смерть не обращает внимания на такие вещи.
И вот теперь на переднем сиденье старой колымаги сидел ее младший брат, один из девяти, с сигаретой в углу рта и этой своей кривоватой, но по-прежнему чарующей улыбкой, которая, по счастью, не утратила зубов после нескольких месяцев отсидки.
Вся левая сторона лица испещрена следами от старых шрамов, отчего и прозвище – Ринне, Косогор. Лаури рассказывал, что когда брат решил придумать себе кличку, то у него не возникло с этим проблем, потому что после пожара в гараже в 1979 году его лицо навсегда изменило свой профиль и теперь походило на изрытый кочками неровный косогор (но об этом позже). Анни до сих пор не привыкла к этому новому прозвищу, ей было нелегко его произносить, ей вообще невыносима была сама мысль, что кому-то настолько хорошо живется в своих семьях, что они с легкостью преодолевают прошлое, свою боль, и превращают все в шутку, забавный случай на потеху друзьям.
– Ты что, сбежал?
Он рассмеялся, смех получился странным – нечто среднее между кашлем и икотой.
– Меня недавно отпустили. За хорошее поведение.
Должно быть, на ее лице отразилось удивление, потому что он продолжил.
– Остальные удивлены не меньше твоего. Разве что кроме мамки.
Мамка, ну конечно. Сири никогда и мысли не могла допустить, что ее малыш Тату способен на что-то плохое.
В доме Сири не жаловали ни прозвищ, ни ругательств. Интересно, подумала Анни, остальные матери тоже по-разному любят своих детей – одних сильно, других не очень, а если даже и так, то неужели они делают это настолько же явно?
– Зато, я смотрю, кое-кто здесь очень сильно растолстел, – заметил Тату, когда Анни опустилась рядом с ним на переднее сиденье. – Что, раздобрела на стокгольмских булочках?
Анни не хотелось об этом говорить ни со своим младшим братом, ни с кем-либо еще, но она отлично понимала, что он далеко не единственный, кто начнет задавать подобные вопросы, поэтому надо просто привыкнуть. Она пожала плечами.
– Сейчас у меня здесь только одна булочка, – она похлопала себя по животу. – Роды будут приблизительно в середине лета. А ты сейчас дома живешь или как?
Она постаралась, чтобы ее голос звучал как можно более нейтрально, все-таки он ее брат. Стоит родственникам почуять хоть малейшую тревогу, как они тут же в нее вцепятся – не отдерешь. Анни и так чувствовала на себя внимательный взгляд Тату, пока тот говорил.
– Ну да, у меня дома много дел, но ночую я теперь в другом месте.
И он прибавил скорость, Анни почувствовала, что опасность миновала. Тату между тем несло дальше.
– Я тоже встретил кое-кого. Ее зовут Синикка. Она младшая сестра Вели-Пекки, помнишь его? У него еще была такая красная колымага, переделанная под трактор. Они живут в Карунки.
Анни кивнула, она помнила. Не младшую сестру, конечно, а трактор.
Как это похоже на Тату, он постоянно читал между строк, видел только то, что хотел видеть, а больше ему и не надо было. Оставшуюся часть пути он трепался о своем. Об этой своей девушке, к которой уже почти переехал жить, о том, какое хозяйство у ее родителей, о болезни ее отца, о тюремных камерах, в которых ему довелось побывать, пока он сидел, о своих планах на будущее, о том, как обстоят дела дома, о нарастающей неприязни между родителями, и, слушая его, Анни наконец смогла с облегчением выдохнуть и расслабиться.
Она была счастлива, что именно Тату вызвался ее встретить. Он был одним из немногих ее сестер и братьев, которые всегда были готовы трепаться о себе, забывая об остальных, так что в их присутствии можно было забыть об изучающих взглядах, а так же об осуждающих, вопрошающих и задумчивых тоже.
Остаток пути она провела в легкой полудреме, вполуха слушая своего брата, как иные слушают радио. Глаз радовался лесу за окном, всем этим дорожкам и тропинкам, по которым она бегала в детстве, протоптанным ногами, наезженным велосипедами и мопедами, проложенными машинами и тракторами.