Заводная обезьяна
Шрифт:
– Ничего подобного. Даже Маяковский писал: "битвы революций посерьезнее "Полтавы", а любовь пограндиознее онегинской любви".
– Это глупо! – закричал Фофочка.-И Маяковскому твоему ответил Мопассан! Знаешь, что ответил Мопассан? Он говорил, что любовь всегда одинакова, если она настоящая! Понял?
– Мопассан не мог ответить Маяковскому по причине безвременной кончины после продолжительной и тяжелой болезни,- заметил Юрка.
Он начинал злиться. Он не любил таких разговоров, считал их не мужским занятием. Фофочка раздражал его своей нескрываемой заинтересованностью в этом глупом споре, тем жаром, с которым: он возражал ему,
– Вот в старину в Бирме или в Сиаме, точно не помню,- прищурившись, сказал Зыбин,- за измену баб слонами затаптывали, а у нас просто по морде бьют. Вот тебе и одинаково!
– То есть как слонами? – оторопело спросил Фофочка.
– А вот так! – злорадствовал Юрка.- Бешеный элефант топчет прекрасное тело! А ты что забеспокоился? У нас это не привьется. У нас каждый слон на счету, за них валютой плачено! Да и не потянут у нас слоны, умаются! – Он захохотал горловым резким смехом.
– Ты что хочешь сказать? – строго спросил Фофочка.
– Да я так, шутю!
– Люда – честная девушка,- тихо сказал Фофочка.
– Что ты понимаешь под словом "честная"? Не воровка, да? – быстро спросил Зыбин.
– Ну, невинная,- конфузливо потупясь, пояснил Фофочка.
– А для тебя, разумеется, это имеет большое значение?
– А для тебя нет?
– Нет.
– Врешь! Врешь! – Фофочка сел на койке.- Ты в мечтах о своей любви…
– Да при чем здесь мечты?-опять нехорошо захохотал Юрка.- "Мечты"! – Он длинно, замысловато выругался.
– И тебе все равно, любила твоя жена другого мужчину или нет? – кипел Фофочка.
Зыбин не ответил. Он сидел на своей койке, упираясь спиной в переборку и широко расставив руки. Одеяло Хвата нависало над его головой, и Фофочка не видел лица Зыбина. Не видел, как зажмурился Юрка, как разом пропало его недоброе, резкое веселье. Некоторое время он сидел молча, потом заговорил глухо и спокойно:
– Ты, Фофочка, не обижайся, только нам с тобой друг друга не понять… Когда я женился, жена моя не была невинной девушкой… Да и я не мальчик был. Но она для меня честнее всех честных. И нет мне дела, кто там был у нее… И если не то что упрекну, а в мыслях только… подумаю только об этом, какой же я Валерке отец тогда? Пойми ты, если любишь,- так ее же любишь, а не себя…
Фофочка молчал, пораженный не столько словами Зыбина, сколько совершенно незнакомым ему голосом Юрки. Не было в этом голосе обычной для него едкой иронии или равнодушной усталости. Он говорил как-то рассеянно, словно спрашивая о чем-то, словно бы и сомневаясь где-то, но вместе с тем с такой верой в свою правоту, так далеко пуская к себе в сердце, что Фофочка понял: не часто может говорить Зыбин такое.
И за это уже Фофочка был благодарен ему и тронут до щекотки в горле. Ему захотелось как-то показать Зыбину, что он все это понял и оценил. Захотелось обнять, Юрку или пожать ему руку. Сильно. По-мужски. Молча. Он спрыгнул с койки, но Зыбин вдруг резко поднялся, шагнул к двери. Фофочка схватил Юрку за плечо, развернул к себе, глянул прямо в глаза.
– Ты что? – уже обычным своим голосом спросил Зыбин.
– Вернемся домой,- прерывистым от волнения голосом сказал Фофочка,- и все будет хорошо. Я верю: все будет хорошо…
– Ага,- отозвался Юрка.- Полный будет ажур. А слона в зоопарке нанять можно. С деньгами ведь приедем! Хватит на слона! – Он захохотал и шагнул в коридор.
Девятнадцатый день рейса
Это все сказки, что в тропиках жарко: в тропиках мокро, в этом вся штука. Ребята ходили в одних трусах, но пот все разно бесконечными струйками бежал по животу, щекотал спину, и трусы липли к ляжкам.
Стоять на вахте у штурвала в трусах было не положено, и Фофочка жестоко мучился, закисая в рубашке и полотняных брюках. Черный шарик на рукояти штурвала был скользким и гладким на ощупь.
Фофочка первый заметил на непривычно четкой сегодня линии горизонта белую точку какого-то корабля и доложил вахтенному старпому Басову,
Басов взял бинокль и. сразу узнал "Есенина". "Есенин" был немецкой постройки и чуть отличался от других больших морозильных траулеров контуром стрел и мостика над слипом. Минут через двадцать показался и "Вяземский".
Капитан Арбузов в радиорубке беседовал по радиотелефону с другими капитанами, договаривался о.встрече и в предвкушении этой встречи и выпивки нетерпеливо крутился на винтовом стуле.
Каждый из трех капитанов втайне не хотел принимать гостей, а хотел быть гостем сам. Нет, не жалко ни столичной водки московского розлива, ни созвездий армянского коньяка, "и икры астраханской и прочих яств капитанского резерва, а просто каждому из них хотелось глянуть в новые человеческие лица, побывать в другом, пусть очень похожем мире, но все-таки другом. Наконец договорились съехаться в 13.00 на "Вяземский" к Кисловскому.
К полудню суда подошли совсем близко друг к другу, так что уже можно было различить на носу и верхней палубе отдельные фигурки. Все, даже ребята из машины, высыпали на палубу, махали руками, просто глазели, критиковали облезлую краску на носу "Есенина", грязные подтеки на корме "Вяземского", искали, к чему бы еще придраться, и, не находя, посмеивались над собой и своим "пароходом", тоже уже далеко не парадного вида. За долгие дни плавания они повидали немало разных посудин: турецкие буксиры под Стамбулом, заросшие жирной грязью под самый клотик, длинные гладкие танкеры фирмы "Шелл" с эмблемой-ракушкой на трубе, новенькие американские лесовозы, нахально плавающие под флагом Либерии, серые, юркие, как мыши, тунцеловы японцев и даже сияющий, белый итальянский лайнер, похожий на самолет своими изысканно современными линиями.
Но тут были свои. Свои. С серпом и молотом на трубе. Это большое дело – в Гвинейском заливе, в 200 милях от экватора, встретить своих. Это – очень большое дело…
За разговорами на палубе никто и не заметил, как быстро надвинулись с юга и повисли низко над мачтами плотные, крутые тучи. Вернее, была одна туча, лишь условно делимая страшными переливами сиреневых тонов. Мертвый штиль пал на море, вода сразу стала непрозрачной и казалась на вид липкой, как нефть. Ливень без разгона ударил сразу в полную силу. Океан вскипел миллиардами белых воронок, зашипел, но в следующее мгновение грохот воды, бьющей в траулер, уже заглушил и это шипение, и радиоголос четвертого штурмана, приказывающий задраить иллюминаторы, и все другие звуки.