Завоевание Англии
Шрифт:
Глава IV
В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели среди мрачных колонн друидского храма. Они вспоминали прошлое и мечтали о будущем, когда Хильда подошла к ним и, прислонясь к жертвеннику Тора, сказала:
— Помнишь, как недоверчиво я слушала, Гарольд, когда ты старался уверить меня, что и для Англии, и для тебя будет лучше, если Эдуард вызовет Этелинга? Помнишь, я еще ответила тебе: «Повинуясь исключительно своему рассудку, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще скорее приблизит тебя к конечной цели твоей жизни; но не от Этелинга получишь ты награду, и не он взойдет на престол Этельстана»?
— Что ты хочешь сказать мне? Неужели о каком-нибудь несчастье, постигшем Этелинга? — воскликнул Гарольд, в сильном волнении вскакивая со своего места. — Он казался больным и слабым, когда я видел его, но я надеялся, что воздух родины и радость прибытия помогут ему.
— Слушай внимательно, — сказала вала, — слушай пение святых отцов за упокой души сына Эдмунда.
Действительно, в это время раздались какие-то унылые звуки. Юдифь прошептала молитву; потом она снова обратилась к Гарольду.
— Не печалься, Гарольд, и не теряй надежды! — проговорила она тихо.
— Еще бы не надеяться, — заметила Хильда, гордо выпрямившись во весь рост, — только глухой не может услышать и понять, что в этом погребальном пении содержится и радостное приветствие будущему королю.
Граф вздрогнул; глаза его засверкали огнем.
— Оставь нас, Юдифь, — вполголоса приказала Хильда.
Когда молодая девушка нехотя спустилась с холма, Хильда взяла Гарольда за руку и, подведя его к саксонскому надгробному камню, произнесла:
— Я говорила тебе тогда, что не могу разгадать твой сон, пока Скульда не просветит меня; говорила, что погребенный под этим камнем является людям только затем, чтобы возвестить конец дома Седрика. Вот предсказание и исполнилось: не стало преемника Седрика. А кому же явился великий Синлека как не тому, кто возведет на саксонский престол новый род?
Дыхание Гарольда сперло, и яркий румянец покрыл его щеки.
— Я не могу опровергнуть твои слова, вала, — ответил он. — Ты ошибаешься только в том случае, если боги пощадят жизнь Эдуарда до тех пор, пока сын Этелинга не достигнет тех лет, когда его могут признать вождем… Иначе же я не знаю, кто по всей Англии может стать королем, и я вижу только себя самого.
— Если это исполнится, — продолжал он, — я принимаю этот жребий судьбы, и Англия возвеличится в моем величии!
— Из тлеющих углей наконец загорелось пламя; наступил час, который я давно предвещала тебе, — проговорила Хильда.
Гарольд не отвечал, потому что новые сильные чувства не позволили ему расслышать ничего, кроме голоса пробудившегося честолюбия и радости великого сердца.
— И тогда, Юдифь, жизнь, которую ты спасла от смерти, будет вся безраздельно принадлежать тебе! — пылко воскликнул граф. — Однако этот сон, еще не забытый, — продолжал Гарольд, — из которого я смутно вспоминаю одни только опасности и борьбу… Способна ли ты, вала, разгадать его смысл? Что в нем предвещает успех?
Этот вопрос послужил началом перемены, которую давно приготовляло в этом сердце честолюбие, до сих пор подавляемое, но теперь разгулявшееся, словно бурный поток.
— Гарольд, — ответила Хильда, — ты слышал в конце своего сна музыку, которая исполняется при венчании на царство. Ты будешь королем, но страшные враги окружат тебя, и это предвещают тебе лев и ворон. Две звезды на небе говорят, что день твоего рождения был в то же время днем рождения твоего врага, звезда которого погубит твою звезду. Я не вижу далее. Не хочешь ли ты сам узнать его значение от привидения, пославшего сон?.. Стань возле меня на могиле саксонского рыцаря: я вызову Синлеку, заставлю его научить живого… Чего мертвый, может быть, не захочет открыть мне, то душа рыцаря откроет для рыцаря.
Гарольд задумчиво слушал ее. Впрочем, его рассудок привык считать это бреднями, и Гарольд ответил с привычной улыбкой:
— Рука того, кто хочет завладеть царским венцом, должна держать оружие, а человек, охраняющий живых, не должен знаться с мертвыми.
Глава V
С того времени с Гарольдом стали происходить довольно большие перемены.
Раньше он действовал совершенно без расчета: природа и обстоятельства, а не хитросплетения и интриги возвели его на эту высоту. Теперь он стал сознательно закладывать основание своей будущности и расширять пределы своей деятельности, чтобы удовлетворить честолюбие.
Политика смешалась с чувством справедливости, доставлявшим ему всеобщее уважение, и с великодушием, снискавшим ему народную любовь. Прежде он, несмотря на свой мирный характер, не заботился о том, какие чувства он мог вызвать, и слепо подчинялся голосу своей совести; теперь же он начал заботиться о прекращении старых распрей и соперничества. Гарольд вступил в постоянные, дружеские отношения со своим дядей Свеном, королем датским, и искусно использовал то влияние над англо-датчанами, которое давало ему происхождение матери.
Он стал также благоразумно стараться загладить то недоброжелательное отношение, которое христианские священники и монахи питали к дому Годвина; скрывая свое презрение к ним, он богато одарил церкви, и в особенности — Вельтемский храм, впавший в нищету. Но если в этом случае он действовал не совсем согласно со своими мыслями, то и тут политика не смогла толкнуть его на то, что он считал противоречащим совести и справедливости.
Храмы, пользовавшиеся его расположением, принадлежали к числу тех, которые наиболее славились чистотой и нравственностью священников, и милосердием к бедным.
Он не хотел, как герцог Норманнский, учредить коллегию наук и искусств: это было еще невозможно в грубой Англии. Ему просто хотелось, чтобы монахи сочувствовали необразованному народу, помогали ему словом и делом.
Образцами для подражания в Вельтемском храме он избрал двух братьев низкого происхождения, Осгода и Альреда.
Первый из них был замечателен тем мужеством, с каким проповедовал танам, что освобождение рабов — богоугодное дело. Другой был женат, по обыкновению саксонских священников, и отстаивал этот обычай от посягательств норманнской церкви: он даже отказался от звания тана, предложенного ему с условием бросить жену. После смерти жены, он, по-прежнему защищая законность священнического брака, прославился своими выступлениями против людей, отличающихся порочностью и цинизмом.