Завоеватели
Шрифт:
— Суда ещё не было.
На следующий день
Гарин передаёт фабриканту часов фотографии Чень Дая и Сунь Ятсена, украшенные антианглийскими надписями; это образцы для футляров. Вестовой приносит запечатанный пакет.
— Кто это доставил?
— От постоянного комитета докеров, комиссар.
— Человек, который принёс это, ещё здесь?
— Да, комиссар.
— Впусти его. Ну скорее же!
Входит грузчик — с нарукавной повязкой профсоюза докеров.
— Ты принёс?
— Да, комиссар.
— Где тела?
— В комитете, комиссар.
Гарин
— Где их вещи?
— Не знаю, комиссар.
— Точнее, что в карманах, пустые?
— Нет, комиссар.
Гарин тотчас же встаёт, берёт свой шлем и знаком предлагает мне следовать за ним. Грузчик садится рядом с шофёром, и мы трогаемся.
В машине:
— Послушай, Гарин, ведь Клейн жил здесь с белой женщиной. Верно?
— Ну и что из этого?
Тела находятся не в помещении Комитета, а в зале, где проводятся собрания. При входе дежурит, сидя на земле, китаец. Около него — большая собака. Она пытается войти внутрь. Всякий раз, как собака подходит близко, китаец вытягивает ногу и даёт ей пинка. Собака молча отпрыгивает в сторону, но затем снова подходит. Китаец смотрит, как мы приближаемся. Когда мы оказываемся возле него, он, опершись головой о стену и полузакрыв глаза, рукой отворяет дверь, не подымаясь при этом с земли. Собака в некотором отдалении кружит вокруг него.
Мы входим. Пустынная мастерская, пол утрамбован землёй, по углам залежи пыли. Ослепительный солнечный свет, льющийся через застеклённую крышу, лишь отчасти смягчается голубым цветом стекла; подняв глаза от пола, я сразу же замечаю четыре трупа. Я ожидал, что увижу их на полу. Но они, уже окоченевшие, стоят, прислонённые к стене, как сваи. В первые минуты это зрелище меня поразило, почти оглушило: в ослепительном свете и безмолвии стоящие прямо мёртвые тела кажутся чем-то не просто фантастическим, а сверхъестественным. Теперь, придя в себя, я начинаю чувствовать, что к воздуху, который вдыхаю, примешивается какой-то звериный запах, одновременно крепкий и пресный, не похожий ни на какой другой: это запах трупов.
Гарин подзывает сторожа, тот медленно, словно нехотя, встаёт и подходит.
— Принеси простыни!
Прислонившись к дверям, сторож смотрит на Гарина оторопело, словно не понимая.
— Принеси простыни!
Сторож по-прежнему не двигается с места. Гарин, сжав кулаки, направляется к нему, затем останавливается:
— 10 таэлей, если принесёшь простыни не позднее чем через полчаса. Ты понял меня?
Китаец кланяется и выходит.
Благодаря прозвучавшим словам в помещение проникает нечто человеческое. Однако, обернувшись, я вижу тело Клейна (я сразу узнаю его по высокому росту), на лице Клейна большое пятно — рот, разрезанный бритвой. И тотчас снова всё во мне сжимается, и на сей раз до такой степени, что я, прижав локти к телу, также прислоняюсь к стене. Открытые раны, огромные пятна чёрной запёкшейся крови, глаза, вылезающие из орбит, — все тела одинаковы. Их истязали пытками… Я отвожу взгляд. Муха, летающая здесь, садится мне на лицо, а я не могу, не могу поднять руки.
— Надо всё-таки закрыть им глаза, — негромко говорит Гарин, подходя к телу Клейна.
Его голос выводит меня из оцепенения. Непроизвольным жестом, быстрым, резким и неловким, я прогоняю муху. Гарин подносит два пальца, раздвинутые как ножницы, к глазам Клейна, к белкам глаз.
Рука его опускается.
— Кажется, они отрезали им веки…
Неловкими движениями Гарин расстёгивает на Клейне китель и достаёт бумажник. Изучив его содержимое, он откладывает в сторону сложенный лист бумаги и поднимает голову — возвращается китаец, он тащит развёрнутые брезентовые чехлы, которые, пузырясь, волочатся по земле. Ничего другого он не нашёл. Китаец начинает укладывать тела бок о бок. Слышатся шаги. Входит женщина. Она прижала локти к телу, сгорбилась. Резко схватив меня за руку, Гарин подаётся назад.
— Ещё и она! — говорит он шёпотом. — Какой идиот сказал ей, что он здесь?
Не обращая на нас внимания, она идёт прямо к Клейну, задевает один из лежащих трупов, спотыкается… Вот она прямо против Клейна. Смотрит на него не шевелясь, без слёз. Около его головы — мухи. Запах. Я слышу горячее прерывистое дыхание Гарина.
Резким движением женщина падает на колени. Не для того, чтобы прочитать молитву. Ее руки цепляются за тело Клейна, раздвинутые пальцы врастают в мёртвую плоть. Можно подумать, что она преклонила колени перед человеческой мукой, которую воплощают эти раны и этот разрезанный саблей или бритвой до подбородка рот, к которому прикован её взгляд. Я уверен, что она не читает молитвы. Всё её тело охвачено дрожью… Так же резко, как только что она опускалась на колени, она обхватывает руками Клейна… Судорожное объятие… Грудь её вздымается с невыразимой скорбью, голова покачивается… С бесконечной нежностью она трётся лицом о пропитавшуюся кровью ткань, и о раны, трётся изо всех сил, но ни разу не всхлипнув.
Гарин, который всё ещё не отпускает моей руки, увлекает меня к выходу. Китаец по-прежнему сидит у дверей. Не глядя, он хватает Гарина за полу кителя. Гарин достаёт из кармана банковский билет и отдаёт ему:
— Когда она уйдёт, снова всех накроешь.
В машине Гарин не говорит ни слова. Поначалу он сел сгорбившись, положив локти на колени. Болезнь с каждым днём уносит его силы. От первых же толчков он подпрыгнул и распрямился — ноги опустил вниз, голова почти уперлась в откидной верх.
Мы останавливаемся у дома Гарина, поднимаемся на второй этаж и входим в маленькую комнату. Шторы опущены. Гарин кажется более больным и усталым, чем когда-либо. Под его глазами пролегли две глубокие морщины, параллельные тем, которые идут от крыльев носа к углам рта; они ограничивают широкие фиолетовые пятна щёк. Кажется, что эти четыре морщины, заостряя черты лица, уже начинают их искажать, как это делает смерть. («Если он останется ещё на две недели, — говорил Миров, — он останется дольше, чем ему бы хотелось…» Прошло больше двух недель.) Какое-то время Гарин молчит, затем начинает говорить вполголоса, словно с самим собой:
— Бедняга. Он часто повторял: «Жизнь — совсем не такая, как её себе представляешь…» Жизнь никогда не бывает такой, какой её себе представляешь. Никогда!
Гарин присаживается на походную кровать. Спина его сгорблена, руки на коленях дрожат, как у алкоголика.
— Я любил его… И вот увидел, что веки отрезаны, представил, как прикасались к глазам…
Его правая рука невольно сжалась. Откинувшись всем телом назад, он прислоняется к стене и закрывает глаза. Черты его лица всё более вытягиваются, от бровей до середины щёк растекаются голубые тени.